зеленым столом, где проходили заседания Политбюро. Он даже место выбрал дальнее, зато свое.

Голая голова наркома обороны стала пунцовой.

— Армия готова отразить любое нападение врага.

Слова, прозвучавшие с горячностью, не произвели, однако, впечатления.

— А танки? — коротко спросил Сталин. — Или вы собираетесь отражать нападение только в штыковом бою?

Тимошенко вытянулся и тут же согнулся в кашле. Утерев глаза, доложил глухим, изменившимся голосом:

— Помимо стрелковых, в этих двух главных округах будет сосредоточено двадцать восемь танковых дивизий, четырнадцать механизированных и пять кавалерийских. Поскольку, по нашим предположениям, основной удар возможен в южном направлении, с выходом на Донбасс и бакинскую нефть, по численности и вооружению Киевскому округу отдается предпочтение.

Это была знакомая сталинская мысль, и нарком проговорил ее с особенной старательностью. Названные цифры повторялись неоднократно, каждый раз порождая новые размышления и вопросы. Не обратив внимания на старательность наркома, Сталин задумчиво произнес:

— Сто дивизий! Разве этого мало? По нашим данным, у немцев нет столько войск.

Голос Жукова прозвучал резко, и Тимошенко даже вздрогнул от неожиданности:

— Немецкие дивизии, товарищ Сталин, укомплектованы по штатам военного времени. Каждая из них в два-три раза превосходит нашу дивизию по численности и вооружению.

Тимошенко стоял покачиваясь, ни жив ни мертв.

— Ну и что? — спросил Сталин. — Могут они начать войну?…

Вопрос адресовался наркому. Жукова Сталин как будто не замечал. Назначенный в январе на высшую штабную должность, этот грубоватый армеец так и не усвоил тонкостей, приличествующих отношениям в высших эшелонах власти. И хотя сам Сталин не любил и не ценил как будто эти тонкости, однако отсутствие их тотчас ощущал. Жуковский ореол героя Халхин-гола уже начал раздражать Сталина и тускнеть за давностью времени. Хотя давность эта оказалась так мала, что в новой должности начальник Генштаба, по существу, не успел ничего изменить. И все же в минуты отдыха Иосиф Виссарионович уже обдумывал способ перемещения Жукова на менее заметную позицию. Хотя совсем убирать его не следовало. Такие люди были нужны. Об этом Иосиф Виссарионович не говорил пока никому, даже Молотову, которого тоже, впрочем, перестал ценить и уважать. Но вместе с беспомощным, бездарным Ворошиловым Молотов, бывший Скрябин, составлял ту номенклатурную колодку, которая была впечатана в сознание масс. И этим они уже представляли некоторую ценность. С Жуковым было проще.

— скажем, завтра? — докончил Сталин свою мысль.

Тимошенко взбодрился, потому что предвидел этот вопрос и был к нему готов.

— По агентурным данным, товарищ Сталин, танковые группы немцев находятся на расстоянии двухсот-трехсот километров от границы. Чтобы их перебросить, тем более скрытно, потребуется время. Так что завтрашний день маловероятен.

Всеми силами Тимошенко желал, чтобы разговор закончился на этой бодрой ноте. Он уже не раз за время приема панически пожалел, что прихватил с собой этого дворцового неумеху. Теперь спасти положение могло только жуковское молчание.

Сталин опять пристально взглянул на наркома:

— Нам один человек передает очень важные сведения о намерениях германского правительства. Но у нас есть некоторые сомнения.

Тимошенко успел подумать, как лучше и тактичнее подступиться к этим сведениям, и помертвел, услышав сбоку знакомый скрипучий голос:

— Разрешите, товарищ Сталин?

Неодобрительно взглянув на генерала, Сталин едва заметно кивнул.

Молотов зашевелился в своем углу.

— Мы слушаем! — поощрил Сталин, однако это поощрение не обещало ничего хорошего.

— Генштаб вынужден пользоваться устаревшими сведениями. Немецкие самолеты значительно углубляются на нашу территорию. Нам же авиационная разведка запрещена категорически. Агентурные данные, как известно, запаздывают. Товарищ нарком сообщил, что танковые группы далеко от границы. Но это данные третьего дня. Кроме армейской разведки, есть другие источники. Разрешите воспользоваться ими.

Молотов кашлянул, но не произнес ни слова. Тимошенко замер. Затронутый вопрос был крайне болезненным. Они с Жуковым обсуждали это многократно. Однако нарком не решался затрагивать эту тему. Жесткость сталинского ответа еще раз подтвердила его правоту:

— То, что вам следует знать, вам будет сообщено.

Сталин, отвечая Жукову, смотрел на него. Престиж наркома обороны, таким образом, был соблюден. А карьера его заместителя клонилась к закату.

Повернувшись к Молотову, словно военных уже не существовало, Сталин спросил с сарказмом:

— Интересно, что сделал бы Гитлер, если бы адмирал Канарис пришел к нему жаловаться на гестапо?

Тимошенко подумал, что, выйдя из Кремля начальником Генштаба, Жуков вряд ли доедет в этой должности до наркомата.

Отпустив военных, Сталин прошелся по кабинету. Молчаливое присутствие Молотова не мешало ему размышлять.

В том, что война случится, он не сомневался, как и ушедший задиристый генерал. Остальные — из окружения — были всего лишь отсветом настроений главных лидеров.

Как и на Халхин-Голе, почуяв божественную уверенность в своих намерениях и силе, Жуков готов был ударить на врага. Но армии стояли не так, как следовало, склады и аэродромы располагались недопустимо близко к противнику. И поворотить всю военную машину так, как следовало, не смог бы не только начальник Генштаба, но даже нарком. Слишком мощным и неодолимым было влияние тех сил, которые управлялись из сталинского кабинета. А его, Сталина, позицию шаг в шаг повторял весь генералитет.

Начальник Генштаба старался извлечь из своего нового положения максимум выгоды. Но его усилия непрерывно давали сбой.

Неповоротливый, слоноподобный Тимошенко лишь изображал самостоятельность в единоборстве с Жуковым. Но в действительности повторял то, что ему внушал молодой гениальный стратег.

Сталин укротил обоих.

Жуков хотел усилить Западный округ за счет Киевского.

Из Кремля последовал грозный окрик.

Хотел сместить генерала Павлова с поста командующего.

Получил по рукам.

Во время событий на Халхин-Голе Сталин дал добро для упреждающего удара. А в случае с немцами не решился. Слишком поднялась ставка за минувшие два года. В тридцать девятом, взвинченный чисткой и репрессиями, посредством которых отведена была угроза военного переворота, он решился без колебаний. Требовалась отдушина и ему, и народу. В случае поражения новые отвлекающие тревоги для людей. В случае победы — прощение за все греховные и жестокие дела.

Хотя вины за собой он никогда не чувствовал. Безусловно, брали больше, чем следовало. Но — лес рубят, щепки летят. На местах работники НКВД наверняка давали волю своим фантазиям. Немало щепок полетело именно от них. Да… В любых, даже мирных, учениях допускаются естественные потери, что же говорить о войне. А он лично объявил войну решительную и беспощадную и своротил главных своих врагов. А справедливость во всем не удавалось обеспечить ни одному властителю.

Он понимал, какие черные страсти, выпущенные им из тьмы, бушуют внизу. Брат сажает брата, друг пишет донос на друга. Но они, эти невидимые сверху страсти, и были для него каменной опорой. Без тех страстей и боязни партия скоро превратилась бы в анемичную говорильню, не способную не только одолевать неодолимое, но и просто постоять за себя.

Временами мутило душу сомнениями и тревогой. И тогда он заставлял людей кричать еще громче: 'Слава! Слава!' И сам верил в глубине души, что такая масса людей, одетых одинаково, не может