Защити меня. Спаси меня. Он вел себя с ней как животное, смутно чувствуя все, неся тепло туда, где его не было. Он женился на ней, но ему было недостаточно того факта, что он безумно влюблен, чтобы увериться в будущем счастье — или по крайней мере спокойствии. Это была безудержная сила, которая вырывала их из всего, что они знали, чтобы переместить их в пустоту, которая разрывалась внутри. Он чувствовал, что каким-то образом они одинаковые, как зеркальные отражения. У них было все, у них не было ничего. Они поженились, но приступы не прошли. Напротив.

— Если нам придется расстаться и если через годы мы окажемся в одном троллейбусе, я почувствую твой запах. Это химия. Магнетизм. Мы принадлежим друг другу, — сказала она ему, прежде чем они поженились.

Она была не удовлетворена из-за вакуума, который ничто не могло заполнить. Поэтому то, что она делала — что она делала прежде, что она будет делать, даже будучи далеко от него, — могло быть неоднозначным. Жизнь может быть неоднозначной. Где бы она ни была, свобода и вдохновение оказывались где-то в другом месте. Она не любила себя. Она не любила саму себя. Она хотела ребенка.

— Если у меня не будет ребенка, моя жизнь окажется бессмысленной, — прошептала она ему как-то ночью, во власти припадка. Такого же припадка, но менее сильного, чем тот, который случился с ней сейчас, сломал ее.

Он баюкал ее. Она все еще рыдала, но все слабее. Она затихала.

— Уходи… Уходи… — говорила она ему, постоянно механически повторяла, с болью: — Уходи…

Он не понимал. Он снова почувствовал жар. Он любил ее с неугасимой нежностью, он будет любить ее, даже если она уйдет. Он будет любить ее всегда, всегда. И эта нежность ничего не лечила, не облегчала боль, не наполняла ее.

— Уходи…

Это несчастье говорило. Это не Маура. Она была несчастлива даже сейчас, когда он подарил ей ребенка, когда сама жизнь заполняла ее постепенно, росла внутри нее, медленно, неуклонно. Упорная вера жизни в саму себя.

Даже если у нее будет ребенок, ничего не изменится, потому что природа не меняется, и страдание не может утихнуть, и все попытки как-то возместить его не попадают в цель, проходят мимо — без будущего.

Два человеческих существа, одно возле другого, под окном, на диване. Они были меньше, чем могли бы быть, — и гораздо больше, чем сами подозревали.

Они заснули на диване. Их разбудил серый свет химической зари — молочный свет раннего миланского утра.

День пролетел мгновенно. Лопес час простоял, запертый со всех сторон, в неподвижной пробке в Корветто, на въезде в Милан. Он знал, о чем попросит Сантовито. Он хотел проникнуть на садомазохистскую PAV, о которой говорил ему информатор, хотел застичь их врасплох в самом разгаре собрания: было очевидно, что Инженер имеет отношение к Ишмаэлю, было очевидно, что это ритуал Ишмаэля будет проходить в ангаре на окраине Милана. Оргия, ритуал. Он потребует у Сантовито людей для операции, они проведут облаву в самый разгар церемонии, однако при этом он хотел быть там: хотел проникнуть внутрь, сообщить непосредственно изнутри, в какой момент произвести захват. Он попросит в полиции нравов снаряжение, необходимое для того, чтоб проникнуть на PAV. Калопрести сказал, что на встречах все носят маски — из кожи, из резины, из латекса. Оставалось мало времени. PAV начнется в полночь, в Лимито. Ишмаэлю оставались считанные часы. Он вдруг заметил, что с силой сжимает руль.

Он съел бутерброд, малюсенький и резиновый. Столкнулся на лестнице с Калимани: оба запыхались. Позвонил коллеге в Гамбург. Никаких следов этой призрачной Ребекки. Что касается педофильских кругов — на следующий день планировалась операция. У коллеги был гортанный голос, серый, сиплый, раздражающий. Они собирались захватить «партию товара» в гамбургском порту. Они не знали, что это за «товар», но ребята из полиции нравов были уверены, что речь идет о детях. Дети, которых будут вывозить из Гамбурга. Возможно, маленькие славяне. Или турки. Груз, следующий в неизвестном направлении. Это дело может заинтересовать Лопеса? Да, оно его интересует. Он предложил созвониться завтра. У него оставалось мало времени, было трудно присутствовать сразу на всех фронтах расследования, но стоило попытаться. Он подумал о Бобе, типе из электронного письма. Он знал, что «дети Ишмаэля» имеют отношение к этому «товару». Боб, Терцани, Клемансо, неуловимая Ребекка. Он попросил коллегу из Гамбурга проверить еще кое-что. Он знал, что люди Ишмаэля встречались 15 февраля. Терцани вернулся в Милан на следующий день. Возможно, он останавливался у Ребекки. Возможно, нет. Он попросил коллегу из Гамбурга проверить отели, гостиницы, мотели. Проверить, бронировал ли Терцани номер в ночь с 15 на 16 февраля. Он прочел мейл Боба, отправленный Клемансо. Боб предупреждал француза, что «встреча будет в Банхофе, в месте, о котором — в письме прошлой недели». Это что-нибудь значит? Человек из Гамбурга обещал, что выяснит все по этому вопросу.

Гомес чувствовал себя уверенно — смутно-восторженной уверенностью. Все было наверняка. Милан или Гамбург — какая разница: Ишмаэлю в самом деле остались считанные часы.