Медвянка голосила и утирала слезы, чтобы дать выход своему волнению, но сердце в ней пело радостью и нетерпением. Любовь настолько сроднила ее с Явором, что свадьба казалась ей не переходом к новому, а возвращением в естественное состояние. Жизнь Явора была ее жизнью, все существо Медвянки стремилось навсегда закрепить их единство, заботиться о Яворе, подарить ему детей, в которых он будет продолжен. Прежняя девичья жизнь для нее утратила смысл, золотое веретено Макоши указало ей судьбу, и Медвянка не желала ничего иного.
Свою девичью ленту она передала, как полагалось обычаем, младшей сестре, и Зайка радостно напялила ее на свою головку, снова засиявшую медными переливами. Еще года два-три следовало дожидаться поры, когда и ей пристанет девичья лента, но чего же не покрасоваться ради праздника? Разве не она теперь станет полноправной наследницей сестры среди белгородской молодежи? Ну, не сейчас, а лет через пять приходите посмотреть!
Вскоре застучали у ворот: жених пришел за своей невестой. Поскольку родни у Явора не было, отца ему заменял тысяцкий, братьев — гриди. С ними пришел и Обережа. Тысяцкий, как старший в роду жениха, вошел первым и приблизился к Надеже.
— Голова с поклоном, ноги с подходом, руки с подносом! — сказал он и подал Надеже тяжелый мешочек с серебром. — Вот вам вено, отдавайте нам невесту!
Надежа принял выкуп и велел вести невесту. Из второй клетуши вывели Медвянку, для защиты от порчи и сглаза закрытую белым полотняным покрывалом, расшитым по краям волшебными оберегающими узорами. Надежа подвел ее к тысяцкому, тот взял ее за одну руку, Обережа за другую, и вместе они обвели ее вокруг Явора в знак того, что теперь она принадлежит ему, и передали ему ее руку. Потом жених и невеста подошли к печи и опустились на колени возле нее. Надежа взял каравай хлеба с прочерченным на нем солнечным крестом и благословил им склоненные головы новой четы.
— Пошли им счастья и здоровья на множество лет, Свароже-господине! — воскликнул он. — Будьте богаты, и пусть сколько на небе ясных звездочек, столько у вас будет детушек!
запели хором девушки. К печи подошел Обережа и прикрепил на грудь невесте свадебный оберег — серебряное полукольцо, к которому на коротких цепочках были подвешены две маленькие выкованные из серебра ложки, ножичек, птица, ключик и звериные зубы.
— Да будет семья ваша благополучна, живите в довольстве, пусть богатство ваше хранится и множится, и да разыдутся вороги ваши видимые и невидимые! — сказал он, от имени древних богов благословляя рождение новой семьи. — И да будет так, доколе свет белый стоит!
Выкупленную и отпущенную родом невесту вывели со двора и повели в дом жениха, построенный перед свадьбой. Жених и невеста шли в середине, со всех сторон окруженные родней и гостями; все несли в руках ножи, топоры и зажженные факелы, гремели бубенчиками, звенели колокольчиками, чтобы острым железом, огнем и шумом отпугнуть с пути всякую зловредную нечисть. Впереди всех шел Обережа, охраняя путь новой семьи от всякого зла.
— Будь наша хоромина пресветлая, добрая, благословенная: каждая щелочка, со дверьми и окошечками! — говорил он, прежде чем вступить в ворота, по сторонам которых были разложены костры. — Кругом нашей хоромины тын дубовый, колья остры, ворота крепки, и нечисти-нежити, ворогам видимым и невидимым сюда и ходу нет!
Входя в дом жениха, Медвянка перепрыгнула через порог, не ступая на него, — здешний домовой, при постройке дома заманенный добрым угощением, еще ее не знал. За порогом женщины осыпали жениха и невесту хмелем и зерном, приговаривая:
— Жито для жизни, хмель для веселья! Тысяцкий взял печной ухват и им снял с Медвянки покрывало.
— Ну, хороша ли наша невеста? — спросил он у названой Яворовой родни.
И все хором закричали:
— Хороша! Хороша!
Надежа свернул голову белой курице и бросил ее в печь, а Явор обвел Медвянку вокруг печи, — теперь она перешла под защиту духов этого дома и с тем вошла в свой новый род. Перед печью жених и невеста по три раза отпили меда из чаши, передавая ее друг другу, чем скрепляли свое новое единство, а потом бросили чашу под ноги и растоптали, говоря:
— Как растоптана чаша сия, так растопчутся и вороги наши!
А тысяцкий с Надежей договаривали:
— Сколько от чаши осколочков, столько вам и детушек!
Маленькая ножка Медвянки, обутая в поршень с яркой вышивкой, первой тянулась наступить на чашу, но красный сапог Явора мягко, однако решительно оттолкнул ее и первым раздавил чашу. Видя это, гости вокруг засмеялись — значит, хотя Медвянка и будет спорить с мужем, ей все же придется уступать ему.
Всеми этими обрядами невеста окончательно простилась со своим прежним родом и перешла в новый. Явора и Медвянку посадили в красный угол, на медвежью шкуру, гости расселись за столы в обеих клетушах и на дворе, и началось пированье — самое главное в любой свадьбе. Выкупив себе жену у ее семьи, Явор теперь должен был выкупить ее у всего рода-племени, а мало ли племен со всей русской земли собралось сейчас за его столами? Чуть не весь город перебывал на свадьбе Явора и Медвянки, все ели, пили, славили молодых и желали им счастья. Лукаво переглядываясь, девицы звонко пели:
Вскоре после ухода орды гончар Межень одолжил у купцов лошадь и собрался съездить в Киев. За время осады у него скопилось много горшков, и теперь он хотел продать на многолюдных киевских торгах свои изделия и поправить наконец дела. В семействе гончара и сейчас еще ели не досыта, а в душе Межень подозревал, что скоро и ему придется тратиться на приданое для дочери. Теперь, когда Галченя стал свободным, Межень был не прочь отдать Живулю в такой богатый дом, и ее уже не бранили за привязанность к сыну печенежки.
И Межень, и Сполох, взятый отцом в подмогу, уже не раз бывали на киевских торгах, но пестрота и многолюдство стольного города всякий раз поражали заново. Заплатив мытнику на одном из подольских торгов установленную пошлину, Межень едва сумел найти в гончарном ряду местечко для своего воза. И дело у него пошло неплохо, его ровные горшки с тонкими гладкими стенками, покрытые разноцветными узорами, нравились и киевлянам, и особенно собравшимся на торг жителям округи — их местные гончары делали посуду толще и грубее. Даже вечно хмурый Межень поразгладил морщины на лбу, а не в отца пошедший Сполох и вовсе пел соловьем, пряча в задок повозки то мешочек проса, то пару сушеных рыбин, то беличью или кунью шкурку. Редко когда им давали маленький обрубочек серебра или мелкую стеклянную бусинку; такую плату Межень завязывал в платок и прятал за пазуху — калиты ему не приходилось заводить.
Какой-то смерд с мешком за плечами, деревлянин родом, судя по выговору, и его жена, с бахромой, пришитой надо лбом к повою, долго приглядывались к вместительной корчаге с узким горлом и двумя большими ручками, вертели ее так и эдак, постукивали по стенкам, разрисованным красными и зелеными волнами.
— Берите, людие добрые, не пожалеете! — весело уговаривал их Сполох. — Наши корчаги не простые, нашими корчагами Белгород от лютого разоренья избавлен!
— Да ну? — удивился деревлянин. — Как так — корчагой избавлен?
— А вы и не ведаете? — Теперь уже Сполох удивился. — Да где же у вас уши, не на спине ли растут? Неужто и не знаете, что орда огромная под Белгородом стояла полный месяц?
— Ну, это врешь, — отозвался деревлянин и покрутил стриженной в кружок головой. — Не месяц, а три седмицы от силы.
— Это вам три седмицы, а нам они в три года встали! — с показной обидой ответил Сполох. — Вишь, как