дани и без полона ушла орда.

Явор и его невеста помолчали в недоумении, им не приходило в голову благодарить Христа за спасение города.

— А в чем же его помощь-то была? — спросила Медвянка. — Ведь не он, а Обережа придумал, как печенегов обмануть.

— Да и не один Обережа, — г подхватил Явор. — Велеб на том совете у волхва был, он после в гриднице рассказывал: Обережа сперва придумал колодец устроить, а потом ему и иные головы помогли. Пелагия-старостиха придумала болтушку туда поставить, Вереха надумал второй колодец с медом устроить, Добыча догадался свой двор изукрасить…

— А добрые люди надоумили его позвать к себе Обережу, будто тут его жилье. А тех добрых людей и не счесть, в ту пору весь город мимо похаживал да в их ворота заглядывал, — подхватила Медвянка.

— И муку для киселя со всего города собирали, — продолжал Явор. — А чего печенежским послам говорить — это тысяцкий сам догадался.

И ведь правду сказал, кормит нас земля наша, держит ее сила, наставляет ее мудрость. На нашей земле никому нас не одолеть. А печенеги — как дерево без корней. Только ветер дунет — и нет его.

— Все вы верно рассуждаете, — спокойно ответил Иоанн на их горячие речи. — А теперь-ка рассудите: кто ж наставил всех старост, воеводу, люд белгородский, как не премудрый Бог наш? Кто такие замыслы верные в их головы вложил, как не он? Вот и вышло: за спасение Бога одного и надо благодарить!

— Что же, и Обережу он наставил? — спросила Медвянка. — Как же он такой важный замысел чужому волхву вложил в голову, а не Никите-бискупу, не тебе? Вы бы тогда и себя, и его навек прославили!

— А волхву он сей замысел для того вложил, чтобы поняли вы: никому не закрыта дорога к Богу истинному, даже и волхву-обоялнику, — не смутившись, ответил Иоанн. У него на все был ответ. Сам того не зная, он в своих рассуждениях следовал за Обережей: поверь сам, и тогда поверят те, кто слушает тебя.

— Эдак все что хочешь можно на Христа свалить, — сказал Явор. — Орду привел — он, за грехи! Орду увел — он, по великой милости и за молитвы! А не вышло бы дело — знать, много нагрешили и мало уверовали! Легко тебе жить, человече, не ты, а твой Бог за все в ответе. Нас пращуры не тому учили. А говорили: куя мечи наши на силу вражью, мы силой божией укрепляемся и вороги наши с двух сторон побиты будут!

Священник покачал головой, но не стал больше спорить. Он верил в одну-единственную истину и в ней старался уместить весь видимый и невидимый мир. Он пришел на Русь сеять золотое семя праведной веры в добрую землю, но она оказалась засеяна давным-давно, вместо пустой пашни он нашел древний, густой, непостижимый лес, со светлыми полянами, залитыми светом солнца, с запахом земляники и искристым блеском капелек росы на кружеве паутинки, с дремучими темными чащами и непролазным буреломом, со следами зверей и голосами птиц, — неизмеримое, живое, само себя обновляющее царство, тысячелетний опыт народа в познании Мирового Закона. Что-то в нем было согласно с истинами Христа-Искупителя, что-то противоречило ему, но Христовым людям предстояло не сеять семена в пустое поле, а вживаться в этот древний лес, искать в нем свое место. Его нельзя вырубить — корни его слишком глубоки, они дадут новые побеги, и молодой крепкий дубок вдруг вытянется там, где его не ждали. И через тысячу лет каждый из потомков славян, в ком есть душа, будет слышать голоса птиц и шелест ветвей этого древнего леса. Называя его другим именем, каждый, кто хочет слышать голоса родной земли и своих предков, будет служить тому же Мировому Закону, постигать который люди начали за тысячелетия до рождения Христа.

Сияна стояла в стороне от людей, спрятавшись и от няньки, и от Иоанна, и даже от любимой подруги, и глядела вслед орде. Сердце ее сжимала грусть неосознанной потери, ей самой непонятная. Эта грусть не давала ей встать рядом с другими белгородцами, которые от души радовались избавлению и провожали печенегов ненужными теперь угрозами и проклятьями. Она пыталась радоваться, пыталась ненавидеть печенегов, напоминала себе, сколько горя они принесли, но не могла. Ее сердце не умело ненавидеть людей, оно умело только жалеть. Тимерген не соединялся в ее представлении с врагом, словно во всем горе была виновата какая-то невидимая злая сила, чуждая и славянам, и печенегам. Как имя этой силы? Где ее найти, как победить, кто выкует меч на нее? «Не приходи больше! — думала Сияна, глядя, как скрывается за холмом стройный всадник с серебряным поясом. — Не приходи больше никогда! И нам беда, и вам беда — не надо ее больше! И нас, и вас боги для жизни сотворили, не для гибели. Не ходи сюда, не ищи гибели себе и нам! »

Тимергена она видела в том всаднике на холме. И теперь она нашла слова, которые хотела бы обратить к нему, и заклинала его уйти безвозвратно со всей страстью и силой сердца, с какой девушки зовут своих избранников. Полночи она не могла заснуть, думая о том, что услышала от Надежи. Тимерген просил ее в жены, но почему? Почему давал такой богатый выкуп? Только ли ради ее красоты и высокого рода? А может быть, он был благодарен ей за предупреждение об опасности? Может быть, верил, что сам нравится ей? А если он может испытывать благодарность — значит, в нем есть человеческое сердце.

Ее мать не хотела и слышать о том, чтобы отдать дочь за чумазого печенега, да и тысяцкий не решился бы взять в зятья того, кто на другой год снова, может быть, придет разорять его земли. Сияну и не спросили, когда посылали отказываться от сватовства. И она молчала. Страшно было и подумать — жить с внуком Змея Горыныча. Но сейчас, когда ее несбывшийся жених пропал вдали, унося с собой ее обручье, Сияна все смотрела и смотрела ему вслед. И в ее сердце тоже выковывался меч, способный победить черную силу зла. Имя ему — Любовь.

Орда скрылась из глаз вдалеке, Черный Змей уполз восвояси. Только истоптанная земля вокруг стен напоминала о том, что целый месяц он лежал здесь, свернувшись кольцом и желая удушить город огнем и голодом. Повсюду чернели углем остатки печенежских костров, трава была затоптана и съедена их стадами и табунами, ближние рощи были вырублены. Но все же это снова была русская земля, копыта чужих коней больше не попирали ее.

Чуть подождав, белгородцы открыли наконец ворота. В Киев послали гонца, беженцы тут же собрали небогатые пожитки и отправились на север и запад, где можно было раздобыть еды. Белгородцы наладились ловить рыбу, искать в рощах коренья. К вечеру огонь на башне Витичева сказал им, что орда переправилась на другой берег Днепра и окончательно уходит в степь. Через день на пустом прежде белгородском торгу уже тесно было от расторопных киевских купцов, которые привезли всякие съестные припасы, понимая, что в Белгороде за них дадут дорого. Жившие к югу от Белгорода беженцы тоже постепенно смелели и собирались домой отстраивать порушенные дворы и надеясь, что их посевы не сильно пострадали под копытами орды.

Вскоре в Белгороде опять задымили горны и застучали кузнечные молоты. Оживился и наполнился народом торг, замычали коровы и заржали кони, жизнь города-щита снова забурлила, как веселая весенняя река. Снова улыбалась людям богиня Лада, богиня расцветающей природы, тепла новой жизни и любви. Кончился месяц травень, начался кресень, и наступил Ярилин день. И песнями встретил живой город велик день божества жизненной силы-ярости.

Девушки Белгорода с утра собирались в рощи, несли с собой угощение для молодых березок.

звали они друг друга из ворот. Угощать березки полагалось яйцами, пирогами, лепешками; не все после недавней осады могли собрать такое богатое угощение, но верили, что богиня Лада и дочь ее Леля не разгневаются на их бедность.

Хоть угощение было бедно, но пестрых цветочных венков и разноцветных лент девушки не пожалели. Венки вешали на березки, завивали венками с цветными лентами их молодые гибкие ветви. Девушки водили хороводы вокруг березок и пели:

И каждая березка была как девушка в белой рубахе, с венком на голове и с длинными косами из зеленой свежей листвы. Теплый ветер шевелил их наряженные ветви, качал гибкие белые стволы, — казалось, сейчас они сойдут с места и войдут в хоровод. И каждая из девушек была как белоствольная березка,