каждая расцвела красотой по весне. Не зря они старательно чесали косы и наряжались в лучшие рубахи — велик день Ярилы напоминал о том, что и их Мать Макошь предназначила продолжить жизнь славянского рода, что пора подбирать себе пару.
Вечером горели костры по берегам Рупины и по гребням оврагов возле города. Вокруг них кружились хороводы — откуда только взялись силы у людей, которые несколько дней назад едва стояли на ногах от слабости! Видно, правду говорил тысяцкий печенежскому посольству — родная земля вдохнула новые силы в своих детей, оживила их дыханием Ярилы, самого юного, самого веселого из своих божеств, живущего недолгий весенний срок и отмирающего вместе с посеянным в землю зерном, когда из него прорастают новые колосья. Но смерть зерна есть рождение колоса — в каждое малое зернышко Мать всего живого Макошь вложила часть вечной и непрерывной жизни на земле. Круг — знак солнца и его вечного движения по небесному своду; всякий, кто встает в хоровод, призывает на себя его благодетельную силу. В хороводе, держась за руки своих братьев и сестер по единой общей Матери — Земле, каждый ощущает многократное увеличение своих сил, хоровод — живое существо, маленькое мироздание, священный знак связи человека с людьми, людей с землей, земли с небом. В хороводе и прыгается выше, словно одного поднимают все, и усталости нет, словно боги проливают неиссякаемые силы в эту вертящуюся обрядовую чашу.
На радостях тысяцкий не запретил дочери идти в хороводы, и Сияна веселилась вместе со всеми. Немало белгородских молодцев хотело поплясать с нею, а ей все казалось, что кого-то недостает в общем веселье, что еще кто-то должен, непременно должен прийти и взять ее за руку. Кто же это? Сияна оглядывалась, скользила взглядом по исхудалым после осады, но веселым лицам, освещенным красными и рыжими отблесками пламени, но не находила среди них того, кого ждала.
От плясок и непривычного возбуждения Сияна скоро устала и выскользнула из освещенного кострами пространства. В стороне, где свет и тепло пламени не рассеивали темноты и прохлады весенней ночи, она села на пригорке под наряженной березкой и стала смотреть издалека на огонь и мелькание белых рубах в хороводе. Это было так красиво, что хотелось просто смотреть, слушать шепот свежих березовых листьев над головой и ни о чем не думать.
Сияна сидела в теплой траве, всем существом ощущая дыхание жизни в каждом листочке, в каждой былинке вокруг и себя чувствуя такой же былинкой, лазоревым цветком на груди Матери Макоши, родной сестрой белоствольной березки, к которой она прислонялась плечом.
Сияна сняла с головы венок и положила рядом с собой на траву. На руке звякнул серебряный браслет, и Сияна снова вспомнила Тимергена, который унес с собой второй такой же. Теперь память Сияны о Тимергене наполнилась каким-то новым, теплым чувством; пожалуй, окажись он сейчас здесь, Сияна сама взяла бы его за руку и повела в хоровод. Она вспомнила его смуглое лицо, черные брови, темную косу на голове, золотые серьги в ушах, — слишком непривычен и странен был его облик, слишком не вязался с вольным и привычным славянским весельем. Но все же он человек, а не волк, в нем человеческое сердце, сейчас Сияна верила в это со всем пьшом своей юной души. Пусть Тимерген не знает русских песен, но он поймет это веселье. Пусть печенежские девушки не знают имени богини Лады и не завивают венков на березках, но ведь и они молят своих богов о счастье и благополучии своих будущих семей.
К Сияне подошел Явор-Межамир и сел рядом на траву. После ранения он еще не настолько оправился, чтобы плясать целый день, и теперь должен был отдохнуть. Сидя в стороне, он любовался Медвянкой, которая вертелась в середине хоровода. Снова нарядная, в белой рубахе с красно-золотым шитьем, она опять казалась огоньком, но теперь этот огонек не жег насмешками, а обещал осветить и согреть любовью его жизнь. И в прежние времена никто не мог переплясать Медвянку, а теперь, когда тревоги и печали научили ее сострадать и любить, веселье ее играло втрое сильнее, ярче, горячее, вся она искрилась теплом и радостью, и Явор, глядя издалека на свою невесту, едва верил, что его счастье — не сон.
На Явора и Сияну, молча сидевших на опушке, вдруг повеяло мягким теплом. Оба они разом обернулись — из глубины березняка к ним приближался, неслышно и размеренно ступая по траве, высокий и крепкий старик, в белой рубахе, с резным посохом в руке. И десятнику, и девушке разом подумалось, что сам Сварог, Отец Мира, сошел с небес посмотреть поближе на веселье своих земных детей, — так величав и строг был его вид.
Но едва он сделал еще несколько шагов, как они узнали Обережу. Переведя дух, Явор и Сияна вскочили, приветствуя волхва, пригласили его сесть рядом с ними, но обоих не оставляло чувство близости божества, словно Сварог все же был где-то рядом, словно его очи смотрят на них из мудрых и добрых глаз Обережи.
Сидя меж девушкой и десятником, волхв любовался плясками в хороводах, слушал звонкие голоса. Сияна украдкой поглядывала на него, и в отблесках костров ей показалось вдруг, что в волосах и бороде Обережи заметно прибавилось седины. Она не могла теперь вспомнить, поседел ли старых волхв постепенно за время осады, или это случилось разом. И новое чувство примешалось к ее радости — чувство близости мира предков, которые тоже сейчас, верно, радуются за своих детей. Обережа был в их глазах живым гостем из мира богов и предков, живой связью поколений. Теплое дыхание волшебной силы, которая утешала, лечила, наставляла, теперь ощущалось так сильно и ясно, как тепло в шаге от костра.
— А помнишь, дедушко, ты говорил, что придет воин небесный и нас от беды избавит? — чуть погодя спросила Сияна. Ей казалось, сейчас можно задать любой вопрос, даже самый важный, и получишь ответ. — Я-то думала, что князь из похода воротится и нам поможет. А его нету, и воина никакого нету, но Змей проклятый уполз-таки. Как же так?
— Как так не было воина? — Обережа усмехнулся, не отводя глаз от пляшущих перед огнем девичьих фигур в белых вышитых рубахах. — Был воин. Да не один.
— Кто же? — Явор повернулся к волхву.
— Кто? — Обережа тоже повернул голову и посмотрел в лицо кметю. Отблески огня, как нарочно, высвечивали перебитый нос Явора, кривой шрам через щеку и подбородок. — Да ты. Межамире! И ты, и Велеб, и Галченя, и Шумила ваш неугомонный, и даже ты, горлинка моя ясная. И прежние люди подсобили — и отрок тот, что коня в печенежском стане искал, и воевода Претич, и наш Почин седобородый, что память о них до нас донес. Всякий, кто землю свою любит и себя за нее не жалеет, тот и есть воин небесный, богами посланный. Даже и я, старый. Всякий, кто в сию злую годину лютый голод терпел, кто смерть принял, тот воин в рати Матери-Кормилицы нашей. И рати той никому не одолеть. Несть ей числа, нет переводу силе ее.
Обережа поднялся, взял свой посох, мешочек для целебных трав и пошел назад, в рощу. Явор и Сияна смотрели ему вслед, и обоим казалось, что волхв приоткрыл им какую-то священную тайну. Но разве он сказал что-то такое, чего они не знали всегда?
К Явору подбежала запыхавшаяся Медвянка и высыпала ему на колени целую охапку сине-желтых цветов, которые потом стали называть иван-да-марья — знак неразрывного единения двух любящих. Явор обнял свою невесту, а Сияна встала и пошла прочь. Снова ее охватило непонятное томленье, тоска по кому-то неизвестному. Каждая девушка искала себе жениха, и многие находили, а Сияне казалось, что она своего жениха уже знает, но судьба увела его куда-то далеко и он так же томится по ней, но не может прийти и обнять ее. Кто он, где он, когда они свидятся?
Раньше Надежа думал справить свадьбу Медвянки и Явора на Купалу, но на радостях решили не тянуть. На другой же день после ухода орды Надежа принес из рощи молодую березку и поставил над воротами в знак того, что в доме есть нареченная невеста. Приданое Лелея и Медвянка с подругами шили еще во время осады, и теперь Надеже оставалось только съездить в Киев за припасами.
И уже дней через десять после Ярилина дня Надежа стал созывать гостей на свадьбу своей дочери и десятника, Лели-Весны и Перуна-Воина. Весь Белгород поднялся утром с чувством, будто свадьба — в его собственном роду. Рано поутру девушки-подружки в последний раз собрались в доме Надежи, чтобы проводить Медвянку в новую жизнь. Они разбудили ее, принесли умыться воды из Обережиного колодца, одели в новую белую нижнюю рубаху и красную шелковую верхнюю, убрали всеми украшениями, какие раньше дарил ей отец. При этом они пели грустные песни, навек прощаясь со своей подружкой, которая теперь невозвратно уходила от них, а Медвянка прощалась со своими родными перед вступлением в другой род.
