браслет с земли. Отъехав в сторону, осмотрел свою добычу. Волнуясь, Сияна следила за ним. Ее браслет был частью ее самой, и вот эта часть попала-таки в руки печенежского княжича.

Обережа был прав: Тимерген не оставил без внимания рисунок на браслете. Разглядев его, он поднял глаза к Сияне; она стояла у проема заборола, прижимая белые руки к груди, на лице ее было ясно написано волнение. Как он был непонятен ей, так и Сияна была непонятна Тимергену.

Но подарок ее был желанен и дорог ему. Разведя неспаянные концы браслета, Тимерген надел его на свое широкое запястье, вскинул руку вверх, приветствуя девушку, и поскакал к ханскому стану. А Сияна осталась стоять у проема, глядя ему вслед; она чувствовала, что сделала что-то важное, чего сама не понимала. В груди ее была неприятная, холодная пустота, хотелось уйти с пугающей высоты заборола, но что-то не пускало отсюда, словно невидимая прочная нить протянулась между нею и смуглолицым всадником, унесшим на руке ее браслет. Браслет невеста дарит на сговоре жениху, — странным вышел сговор Сияны, если лучшим его исходом станет вечная разлука с женихом.

С усилием отворотившись от степи и удаляющегося Тимергена, Сияна закрыла лицо руками, крепко провела ладонями по голове, как будто приглаживала волосы. Она не понимала, что с ней делается. Она привыкла думать, что люди чужих племен — не люди, чужаки, а печенеги страшнее зверей. Но вот он, печенег, смотрел на нее человеческими глазами и ждал человеческих слов. А что она могла сказать ему?

Утром на четвертый день печенеги заметили на стене Белгорода оживление: там собрался народ, мелькали красные плащи гридей. Говорившего по-русски печенега с лисьим хвостом на шапке спешно разыскали и послали к городу узнать, что случилось. Печенежский стан тоже оживился в надежде на перемены: и печенеги измучились долгим стоянием на одном месте, из-за чего стада приходилось пасти все дальше и дальше от стана и постоянно тревожиться о них.

Не запасшись даже зеленой веткой, печенежский посланец подъехал к стене. На воротной башне он увидел тысяцкого с меньшими воеводами и городскими старостами, а среди них и знакомое лицо — Галченю.

— Давай ближе! — тоже узнав его, закричал Галченя по-печенежски и помахал рукой. — Не бойся, не тронем. Имеем мы к вашим князьям важный разговор!

— Вы теперь откроете ворота? — крикнул печенег.

— Возьмите от нас заложников, а сами из своих людей выберите лучших, с каждого рода по два, и пусть они к нам в город войдут. А после вам перескажут, что видели да слышали.

Печенег ускакал к ханскому стану, и там вокруг него собралась толпа, нетерпеливыми расспросами мешая ему говорить и не пуская к ханскому шатру. Сам Тоньюкук выбежал навстречу посланцу — так велико было его нетерпение узнать новости. За прошедшее после поединка время он достаточно окреп, хотя был еще бледен и неловко двигал раненой рукой. И держался он иначе: через обычное горделивое высокомерие просвечивало раздражение несмытой обиды. Тоньюкук не мог спокойно вспоминать поединок: пусть соперник его умер, но умер у себя дома, а не в поле, и Тоньюкуку казалось, что в глазах каждого воина и даже каждой женщины он видит насмешку и упрек. А разочарование из-за напрасного ожидания купца с обещанными девушками еще больше подогрело эту обиду. Покорение Белгорода стало для Тоньюкука делом чести, к этому устремлялись все его мысли и желания. Батыр не боится смерти, но Тоньюкук не хотел умирать, пока упрямый город не отдаст ему свои богатства и девушек с волосами как золото и мед.

Болтливый посланец сейчас казался Тоньюкуку бестолковым немым бараном, который только блеет, но ничего не может сказать. Хотелось схватить его за ноги, перевернуть вниз головой и сильно потрясти, чтобы слова быстрее сыпались изо рта. Тоньюкук махнул своим батырам, они подхватили посланца под руки и поволокли через толпу к ханскому шатру.

Здесь посланец наконец рассказал хану и его приближенным о том, что услышал от Галчени. Все подумали, что город собирается открыть ворота и зовет послов, чтобы обговорить условия сдачи; всем уже мерещилась будущая добыча, а еще больше — скорое возвращение в привычные степи.

Но, когда потребовалось выбрать посланцев, никто не стал рваться вперед. Все-таки идти в чужой город, в руки измученных и озлобленных врагов, никому не хотелось.

— Может быть, ты, Тансык, пойдешь в город? — не скрывая презрения, спросил Тоньюкук у двоюродного брата. — Ты столько говорил, что будешь в городе первым, — так иди!

Но Тансык промолчал, не сразу найдя ответ и злобно скосив в сторону узкие черные глаза. Он ненавидел Тоньюкука за его удаль и дерзость и не мог дождаться того времени, когда станет ханом и рассчитается с двоюродным братом за все обиды. Но это время еще не пришло.

— Я уступлю эту честь тебе на этот раз, — наконец ответил Тансык, неловко покачиваясь на ногах то вперед, то назад, как в душе колебался между гордостью и осторожностью. — Своей кровью на поединке ты заслужил ее.

— Хоть теперь ты это признал! — горячо воскликнул Тоньюкук. Он добился признания даже из уст брата-соперника и теперь был счастлив, словно уже видел перед собой раскрытые ворота Белгорода и толстого русского воеводу с веревкой на шее.

Вскоре наряженное в лучшее платье печенежское посольство выехало из стана и остановилось напротив ворот. Возглавлял его Тоньюкук, а следом за ним ехали девять уважаемых воинов, меньших князей от пяти родов, составлявших орду Родомана. Ворота открылись, и в поле выехало десять белгородских заложников. Здесь были выбранные по жребию кончанские старосты, среди них Добыча, Надежа и Бобер, так жаждавший попасть в плен, был сотник Велеб, был Иоанн, вызвавшийся по своей воле, чтобы показать всем, насколько неустрашимым делает человека вера в Христа. Поклонившись друг другу и помахивая зелеными ветвями, оба посольства разъехались: белгородцы поскакали к печенежскому стану, а печенеги въехали в городские ворота.

Белгород встретил их совсем не таким, каким положено быть умирающему городу накануне сдачи. Поглядеть на печенежское посольство сбежалось множество народа, принаряженного в вышитые рубахи с пестрыми поясками, как на праздник. На улицах, по которым проезжало посольство, было чисто, в ворота дворов были видны свежевыбеленные стены жилищ. Это оживление и многолюдство удивило печенегов, ожидавших совсем другого. Непривычных к замкнутому пространству степняков подавляла теснота тынов и домов со всех сторон. Поглядев поближе на белгородские стены, они в душе усомнились, что есть на свете сила, способная одолеть этот город.

У ворот детинца их ждал тысяцкий со своими людьми. Печенеги остановились и, сидя на конях, стали ждать, что же им скажут. Теперь они сомневались, о сдаче ли пойдет речь, но не понимали, для чего еще их могли позвать.

— Привет вам, людие степные! — сказал им тысяцкий, а Галченя тут же переводил его слова. — Как вам стоится под городом нашим, нет ли у вас каких бед, не голодно ли вам?

~Печенеги слушали его и удивлялись все больше, не понимая, предписывает ли эти вопросы русский обычай вежливости, или же русский воевода и правда спрашивает о голоде тех, кто давно должен был довести до голодной смерти его самого.

— Привет и тебе, — надменно ответил Тоньюкук, скрывая за надменностью свое удивление. — Нашим коням хватает травы. А вот вы — не пора ли тебе перестать мучить твоих людей и открыть ворота? Мы не уйдем, пока не получим то, что нам нужно.

— Эх, княжич ты мой светлый! — с отеческой заботой ответил тысяцкий. — А тебе не пора ли людей и скотину перестать томить да пустить в степи на приволье? Ведь не перестоите вы нас, хоть еще год будете стоять.

— Еще год? — Тоньюкук с показным недоверием поднял черные брови. — Велики же твои запасы, если ты сможешь кормить весь этот город еще год.

— Запасы-то велики, да запасы сии не мои, — непонятно посмеиваясь, сказал тысяцкий.

— Не твои? А чьи — княжеские?

— И не княжеские, — значительно ответил тысяцкий, словно приоткрывал священную тайну. Да так оно и было. В словах его жила тайна той силы, которая была сильнее неприступных белгородских стен. — Владеет сими запасами сама наша Земля-Матушка. Она нас и кормит, и поит. Вам не понять: у вас вся жизнь в седле да на колесах, ни один там не умрет, где родился. А у нас — иное дело. Мы на своей земле живем, ее любим и почитаем от дедов до внуков. Она за сию любовь и почтение благодарит — кормит нас и такую силу дает, что никакой силе нас не одолеть.