— Кто сам от добра отказался, того и боги богаче не сделают, — сказал он только. И всем сидевшим в полуземлянке стало стыдно за кожевника — и за себя.

— Чего разговаривать-то, волхве? — сказал Ве-реха, тоже несогласный сдавать город. — Имеешь что сказать, так говори, не томи. Мы и сами в полон без радости…

— А сказать я имею вот что… — Обережа помедлил, обводя глазами старост, словно проверяя, все ли его слушают. — Сколько уж вытерпели — потерпите еще три дня…

— Да чего ждать? — выкрикнул Бобер. — В воде ты, что ли, помочь через три дня увидал?

— В воде, — нежданно согласился Обережа. — В колодезе моем.

— В колодце? — переспросило разом несколько голосов. — Да как же? Уж больно он глубок, и воды в нем не видать. Ничего в нем не видать.

— Глубока наша земля, велика древняя мудрость ее. Печенегам сей мудрости не постичь и не вычерпать, сколько бы ни ходили они нас грабить. Верно тысяцкий говорил: не за себя стоим здесь, а за Землю-Матушку, — продолжал Обережа, и никто не удивлялся, откуда он знает, что говорилось на вече, на котором он не был. — Люди, духом слабые, от земли отказалися, — да она, Мать Сыра-Земля, сильнее детей своих. Она от нас не отреклась. Пришла беда последняя — Великая Мать поможет нам, где и Небесный Отец не помог. В древние времена, когда жили люди честно и заветы богов исполняли, была Земля-Матушка истинной матерью детям своим: ежели просили ее словом мудрым и уважительным, давала земля пищу людям и умели люди вынимать из земли хлеб. Ныне позабыли люди ту мудрость, да все же и теперь славяне мудрее печенегов.

Все молчали, не понимая, к чему эти воспоминания о древних чудесах.

— Вот слышал я от Ивана-болгарина, как в незапамятные времена люди в городе голодном ворога обманули мнимым изобилием и весельем, — продолжал Обережа. — И мир почетный с ними ворог учинил. У нас уж в городе хлеба нет на такое пированье обманное. Так мы не само яство покажем, а источник его.

— Как — источник? Что за источник у хлеба?

— А сделаем мы вот что. Надобно выкопать колодезь глубокий, только сухой, и на дно его поставить бадью с кашей или хоть с киселем. Да позвать печенегов в город, да при них из колодца ведром черпнуть, будто в сем колодце каша и родится вместо воды, из-под земли ключом бьет…

— А толку-то? — недоверчиво спросил Добыча. Он до поры помалкивал, не склоняясь ни к битве, ни к сдаче. Оба эти решения ему вовсе не нравились, и ему очень хотелось, чтобы нашелся какой-то другой, лучший выход. Ради надежды на это он даже пришел сюда, к Обереже, хотя недолюбливал волхва и никогда у него не бывал.

— И сказать: кормит нас сама земля, а в земле запас нескончаемый, потому как богаче земли ничего нет, — пояснил Обережа. — И потому им нас измором не взять, хоть год простоят, хоть пять… Уразумели?

Некоторое время старосты недоверчиво молчали.

— Вольно ж им, грекам, чудеса чудить! — с сомнением сказал Вереха. — То когда было-то? И где? А у нас тут какие чудеса? В нашу-то годину? С ордой под стеной? Нет, старче, мы не дети малые, чтоб нас баснями тешить.

— Не поверят. — Кузнечный староста тоже покачал головой. — Где ж такое видано — из земли кашу черпать?

— Боги всякий день, всякий час с нами. Они помогут, — сказал ему Обережа. — Ты сам-то поверь, а печенеги еще скорее поверят. И не басней я вас тешу, а дело говорю. Ведь требовали печенеги с нас такой дани, какой вовсе ждать неразумно. Они ж нашей земли не знают, что им ни скажи — поверят. А ежели еще своими глазами увидят, как ведро с кашей из-под земли тянут…

— Надо, надо попробовать! — воскликнул Надежа, оживляясь. Ему так не хотелось своей волей идти в полон, что он ухватился бы за любой, даже самый ненадежный способ этого избежать. — Попробуем, хуже все равно не будет, уж некуда.

— Три дня! — едва дав ему кончить, закричал старший изразчик. — А три дня, пока колодец будут копать, чем жить будем?

— Так ведь и печенеги тебя раньше трех дней не покормят, не жди! — ответил ему старшина гончарного конца. — В полоне, что ли, ждешь большого угощенья? Печенегам и самим тут несладко. Со стены хорошо видно: их стада близко у города всю траву съели, пасут их от стана все далее, — одно беспокойство. Подошла бы теперь хоть небольшая рать, хоть сотни три воев, — без коней бери степняков голыми руками, как рыб на берегу!

— А колодец-то копать и не надо, — сказал Добыча. — Есть ведь у меня такой колодец.

Все повернулись к нему.

— И ты, что ли, в чудодеи подался на старости лет? — изумленно подняв брови, спросил Вереха.

— Хотел я себе вырыть колодец во дворе, чтобы на улицу по воду не ходить, — пояснил Добыча. — Дней десять копали, но воды так и не достали. А сам колодец глубок вышел, дна никак сверху не видать. Так что дело за кашей.

Добыча с довольным видом потер руки. Он сам удивлялся, что его сухой, бесполезный колодец, который он затеял копать только с досады на гончаров и уже думал переделать под погреб, вдруг поможет чуду, спасет весь город. Но замочник гордился собой, как будто заранее все это предвидел.

— Да нет, каша не годится, — сказал Надежа. — Кашу варить надо, — ведь не скажешь, что она в земле сама варится. Что-то иное надобно…

— Кисель! — сказала старостиха Пелагия. — Намешаем овсяной болтушки, нальем в бадью, а бадью в колодец поставим. Позовем печенегов в город, хана ихнего или сыновей его, а потом при них болтушки зачерпнем, кисель сварим да угостим их. Меня в стряпухи позовите, я такой кисель сварю, что сам хан к нам в город жить попросится, к нашему чудесному колодцу поближе! И мы, чай, не глупее греков!

Все негромко засмеялись — к людям возвращалась надежда. Пришла она не с неба, а с земли, и все уже верили, что родная земля поможет им в беде.

— А чтобы больше понравилось, надо бы и медом их угостить, — сказал старший древодел. — Тогда бы рядом и второй колодец устроить, а в него — сыту медовую. Пусть печенеги поедят, попьют, захмелеют да с песнями восвояси тронутся!

Старосты засмеялись громче, дружнее, почти как в прежние, мирные времена.

— Нынче же за колодезниками пошлю! — сказал Добыча. — Пусть принимаются возле первого и второй колодец копать. Всей дружиной возьмутся — за три дня и три ночи выроют.

— А припас-то где брать? — буркнул старший кожевник, последним соглашаясь с замыслом волхва.

— Да я теперь же свой конец обойду! — воскликнула старостиха Пелагия и приподняла подол, словно предлагая положить туда что-то. — Овса да отрубей соберу. Со двора по зернышку — и будет горсть, а с каждого конца по горсти — лукошко наберем. Уж я все сочту до зернышка, у меня не пропадет!

— А меда надо у тысяцкого просить, — сказал сотник Велеб, пришедший со старостами послушать волхва. — Уж у Шуршалы какая-нибудь малость да есть — коли не на жизнь, так хоть в Сварожьи Луга родичам он гостинчика припас. Потолкуй с ним, волхве, может, ради такого дела даст.

— Ступайте, людие, по своим концам, расскажите белгородцам, что мы тут приговорили, — сказал Обережа. — Терпеть недолго осталось — нас не оставят великие боги.

Старосты разошлись, и Добыча тут же послал за колодезниками. Вскоре бессильно дремавший город снова загудел. Никто, кроме старого волхва, не смог бы одним словом отменить решение веча, он много лет был для белгородцев лучшим судьей и советчиком, и люди верили, что сами боги наставляют его. Теперь, когда впереди засияла надежда на спасение, даже голод стало легче переносить, и белгородцы не роптали на трехдневную задержку. Без сожалений они отдавали старостихе Пелагии овес, отруби, пшеницу из последних запасов. «Нас одна горсть не спасет, а вместе ссыпем — и будет избавление всем», — говорили они, древним родовым укладом жизни приученные и голодать, и пировать всем миром. Даже тысяцкий не стал жалеть княжеских запасов и велел дать меда для второго колодца.

А Добыча тем временем изо всех сил старался украсить свой двор. Вместе с домочадцами он заново побелил стены всех построек, заслонки на окошках и дверные косяки покрасил красной и желтой охрой. У древоделов заказал красивые вороты и крыши для двух новых колодцев, велел украсить их резными волшебными узорами.