— Как для свадьбы изготовился! — посмеивались соседи, заглядывая в его заново покрашенные ворота. — Кого женишь-то?

— Эх вы, несмышленые! — упрекал их Добыча, гордясь своей сообразительностью. — Ведь кабы у нас в городе и правда такие чудесные колодцы были, мы бы их первым священным местом почитали! Изукрасили бы пуще церквы, пуще любого святилища. А вы бы все сюда всякий день на поклон ходили и мне, хозяину, дары приносили!

— Почему это тебе? — отвечали ему. — Кабы был у нас такой чудесный колодец, так здесь бы не ты жил, а Обережа. Во всех священных местах положено волхвам жить!

— Аи то! — согласился Добыча. — Пойду-ка я его к себе жить позову на сие время. Раз тут спасение наше, стало быть, самое тут священное место и есть.

К волхву Добыча послал Радчу. Идя мимо Надежиного двора, парень услышал, что кто-то его зовет. Городник стоял в воротах, уперев руки в бока и приняв непривычно суровый вид.

— Поди-ка сюда, соколе! — позвал он Радчу. Радча подошел и поклонился, в недоумении дергая себя за длинную прядь волос: старший городник ждал его с таким лицом, будто собирался бранить.

— Что же это ты моей девчонке горбушки суешь? — грозно спросил Надежа. — Чай, и мы вас не беднее!

Радча усмехнулся — вот в чем его вина! Однако он был недоволен, что отец Зайки об этом узнал, и отвел глаза.

— Вено загодя плачу, — нехотя отшутился он. — Выживем — посватаюсь.

— Милости просим. — Надежа отбросил притворную суровость и кивнул. Он не любил Добычу, но к его младшему сыну, толковому и не тщеславному, относился хорошо. — Только ведь пока она подрастет, ты поседеешь! Раньше пятнадцати лет не выдам.

— Мне не к спеху, — отозвался Радча. Надежа помолчал и вздохнул, уже не шутя.

— А про вено это ты правду сказал. В сию горькую годину та горбушка — что в жирный год целая корова. Коли за пять лет не сышешь другой невесты, приходи ко мне. Считай, корову уже пригнал.

— Уговорились. — Радча согласно тряхнул волосами, поклонился и пошел дальше, посмеиваясь про себя.

У Обережи он застал Сияну. На сей раз она исхитрилась прибежать одна. Ее привело сюда удивление необычайным замыслом волхва, но оказалось, что в этом замысле есть дело и для нее самой.

— Ты, краса-душа, давно ли на забороле была? — спросил у нее Обережа.

— До веча еще. Мы с Иваном ходили.

— А ханских сыновей не видала?

— Видала. Того, второго, которому купцы меня назначили. Имя у него — и не упомню.

Галченя однажды показал ей со стены Тимергена, и Сияна всякий раз легко отыскивала среди молодых батыров его темнобровое лицо и крепкий стан, схваченный серебряным поясом. И всякий раз ее пробирала дрожь, словно ей показали меч, которым хотели отрубить ей голову. Из благодарности к Иоанну она поддалась на его уговоры не говорить об этом происшествии родителям, но с тех пор часто видела страшные сны, будто невидимая сила толкает ее в пасть Черному Змею. Она вскрикивала во сне, просила ложиться с собой Провориху или сенную девушку.

— Звать его Тимерген, сие значит «железо-душа», — сказал Обережа. — А краса девичья любую железную душу тронет. Смотрит он на тебя?

— Смотрит. Всякий раз смотрит. Я теперь одна со двора не хожу, — а то вдруг еще кто-нибудь меня надумает ему просватать?

— Поди на стену, — велел Обережа, — да Ивана с собой не зови и няньке вели в сторонке стоять.

А увидишь ханского сына, стой и смотри на него, будто он тебе по сердцу пришелся.

— Зачем? — изумилась Сияна. Чтобы печенег пришелся по сердцу — такого она даже вообразить не могла. — И сглазу боюсь.

— От сглазу вот тебе одолень-трава, и делай, что говорю. А зачем — после поймешь.

Больше Сияна ни о чем не спрашивала и подчинилась. Не такая уж большая жертва требовалась от нее, не то что от тех девушек, кто в древние времена должен был и в самом деле идти в пасть Змею Горынычу, чтобы выкупить жизнь своего племени. Княжескую дочь в древнем сказании спас сам Перун — могучий всадник с золотым копьем-молнией. А теперь судьба города и всех его жителей была в руках седого старика, но руки эти были не слабы. Соединив древнюю мудрость славянских волхвов с опытом и знаниями других народов, принесенными на Русь служителями Христа, эти руки оградят родную землю щитом Яровита, занесут над головами недругов секиру Трояна, ударят огненным Перуновым копьем! И чем сильнее связь памяти и знания, тем большую крепость обретут и русский щит, и русский меч.

Каждый день теперь Сияна ходила на забороло и провожала глазами Тимергена, который скакал внизу и тоже посматривал на нее. Провориха охала и ахала, боясь сглаза, и каждый день брызгала на боярышню водой из Обережиного колодца, освященной горящим угольком. Но противиться этим прогулкам не смела, даже стояла подальше, как ей было велено. В эти дни Обережа приобрел в городе больше власти, чем тысяцкий и епископ, вместе взятые.

В последний из уговоренных трех дней Обережа взял у Сияны один из ее гладких серебряных браслетов и принялся что-то выцарапывать на нем.

— Что это? — спросила Сияна, получив браслет обратно и разглядывая рисунок. На светлом серебре были выцарапаны три фигурки: два волка убегали от огромного медведя с угрожающе поднятой лапой. — Зачем ты на моем обручье сих зверей начертил?

— А вот зачем. Волки — се печенеги. Их племя свой род ведет от волков, они как увидят, враз догадаются, что они здесь сами начертаны. А медведь кто?

— Русы? — неуверенно предположила Сияна.

— Верно. А самый большой-то медведь кто?

— Ежели не сам Велес, то князь Владимир — он в нашей земле первый.

— К чему нам Велес, не торговать же собираемся. Князь Владимир это. Помнишь, Почин старый в гриднице сказывал, как воевода Претич при княгине Ольге печенегов обманом в страх привел, будто с ним передний княжий полк идет, а князь следом? Вот и мы вроде того обмана сотворим. В обручье твоем будто бы весть начертана, что князь идет и скоро орду погонит прочь. Уразумела? Ну, ступай теперь на забороло, а как увидишь ханского сына — брось ему.

— Вот как! — изумилась Сияна. — Да зачем? С чего это я буду ему подарки дарить? Может, еще шелковый платочек ему вышить?

— Можно бы, да платочка он не поймет. А сию весть поймет и устрашится.

Сияна послушалась и пошла на забороло. Со стены она скоро разглядела среди печенегов возле ханского шатра Тимергена. Призвав на помощь Макошь и перекрестившись, как научил ее Иоанн, собравшись с духом, словно перед холодным ручьем, Сияна помахала рукой печенежскому княжичу.

Она не очень-то верила, что сумеет привлечь его внимание, но он тут же направил коня к городу. Подъехав поближе, Тимерген остановил коня на гребне оврага неподалеку от стены. Впервые Сияна видела так близко его смуглое лицо с ярким румянцем на скулах, большие, темно-карие, ярко блестящие глаза, черные красиво изогнутые брови, сросшиеся на переносье. Подняв лицо к заборолу, Тимерген не сводил глаз с Сияны, как будто ждал от нее каких-то слов. Словно зверь и человек, случайно столкнувшиеся на лесной тропе, они настороженно и выжидающе смотрели друг на друга и не знали, что делать: заговорить ли, подать ли какой-то знак или просто бежать прочь, пока не вышло беды? Но Тимерген не был зверем, глаза его были живыми, человеческими глазами, и Сияна вдруг осознала, что он не змей и не злой дух, а человек, как и любой из ее соплеменников, только выросший в совсем иных обычаях. Он был сейчас так близок, что услышал бы даже голос ее. Эта близость чужого и непонятного человека, внука Змея Горыныча, жертвой которому она едва не стала, — потрясла и встревожила ее. Она ухватилась за бревно заборола, как будто боялась упасть со стены вниз, но не сводила глаз с лица Тимергена — ей хотелось смотреть и смотреть на него.

Лицо Тимергена дрогнуло, словно он хотел сказать что-то и передумал. Его движение разрушило чары, Сияна снова испугалась и вспомнила, зачем Обережа велел ей идти сюда. Торопясь покончить с опасным делом, она стянула с руки серебряный браслет с Обережиным рисунком и бросила его Тимергену. Он упал в траву неподалеку от печенега. Направив к нему коня, Тимерген на скаку наклонился и ловко подхватил