дружина Вышени в осаду питалась лучше горожан и теперь была крепче. Но надолго ли хватит сил у тысяцкого противиться решению горожан и беженцев? Общим голосом, перекричав и поколотив несогласных, вече решило завтра же отправить к печенегам послов, чтобы выговорить условия не трогать людей или взять по уговоренному счету и открыть им ворота города. Мало кто верил, что Родоман сдержит обещание, даже если и даст его, но приходилось полагаться на милость божию.

— Тьфу, болото гнилое! — в досаде кричал Шумила. Он и сам был не рад, что собрал вече, приведшее к такому бесславному решению. — Первое вече созвали — и в холопы толпой! Срамники! Глядеть на вас тошно!

Но никто не отвечал ему. Белгород пал духом, у него не осталось в этот час ни гордости, ни совести.

Медвянка слушала крики на торжище, стоя в стороне с Гомоней и Верехой. Явору они идти не велели — он еще недостаточно окреп, чтобы толкаться в вечевой толпе. И теперь на глазах Медвянки вскипали слезы отчаяния — она не знала, как скажет Явору о решении веча. Видя, к чему склоняется дело, она все не могла в это поверить. Как и тогда, в степном перелеске, она ждала чуда: вот сейчас случится что-то и все изменится, не будет этого дикого, страшного решения — впустить печенегов в город. Те степные змееныши, которых одолели возле перелеска, войдут сюда победителями, вступят на эти улицы и дворы, и все здесь будет принадлежать им, даже она сама! А как сказать Явору? Как он примет, как перенесет такое решение? Он, не голодный кожевник, а гордый воин, внук Перуна, предпочитающий смерть позору и плену? Открыть ворота! Сдаться печенегам! Значит, все было напрасно: и укрепление городских стен, и опасная поездка в Мал Новгород, и его поединок с печенежским княжичем, и рана, и долгий голод. Напрасно Явор проливал кровь в поле, — ханский сын войдет в город победителем и Медвянка достанется-таки ему! А Явора ждет гибель — живым он не отдаст свою невесту печенегу. Медвянка не могла поверить, что такая участь на самом деле ждет их, — казалось, само небо раскалывается над головой и рушится в земной мир. Пропадут и погибнут воля и радость жизни, на смену им придут унижения и лишения рабства и тот же голод, вечный удел рабов, оторванных от родины и от семьи, от памяти, любви и достоинства, от всего, что делает человека человеком. Уже второй раз Медвянка переживала ужас ожидания всего этого, и сердце ее холодело от отчаяния и возмущения несправедливостью судьбы.

— Да что же это! Да за что нам всем! Я не хочу, не хочу! — бессвязно выкрикивала Медвянка сквозь рыдания. Вокруг нее разливался женский плач и причитания. Никому решение веча не могло доставить радости, но иного выхода белгородцы не видели.

Медвянка вырвалась из толпы и побежала домой, в детинец. Ей хотелось скорее уйти от этих людей, которые обрекали ее на такую страшную участь.

Задыхаясь и ничего не видя от слез, она бежала по узкой улочке детинца к воеводскому двору, к Явору. Она не знала, что и как ему скажет, а просто хотела быть рядом с ним. Ей хотелось спрятаться возле него от всех несчастий мира или умереть с ним, если иначе нельзя.

Медвянка споткнулась о выбоину в утоптанном песке и упала, но даже не нашла сил подняться. Сидя на земле, она горько плакала, для нее не существовало больше ничего, кроме ее отчаяния.

— Эй, дево-душе, что плачешь на улице-то? — вдруг прозвучал у нее над головой участливый голос. После ярости, бушевавшей на торгу, он казался удивительно спокойным. — Коли пришла, так заходи в дом. Потолкуем, глядишь, и поможем горю.

Отняв руки от заплаканного лица, Медвянка подняла голову. Она сидела прямо против раскрытых ворот Обережиного двора. Сам волхв стоял возле своего колодца с ведром воды в руке. Поставив ведро на землю, волхв подошел к Медвянке и протянул ей руку — Медвянка посмотрела на него сквозь слезы и даже не сразу узнала. Обережа казался в этот час человеком какой-то иной породы, словно беда, заполонившая весь город, к нему не знала дороги. Невидимым щитом он был огражден от зла и отчаяния. И рука его, протянутая на помощь, морщинистая и темная от загара, но еще крепкая, казалась чудом.

— Прошу усердно, дево-душе, заходи! — снова позвал Обережа Медвянку, помогая ей подняться на ноги.

Медвянка провела рукавом по заплаканному лицу, приходя в себя.

— Что же ты, дедушко, дома-то сидишь? — неверным от слез голосом выговорила она. — А теперь толкуй не толкуй, делу не поможешь.

— Как так не поможешь? — спросил Обережа и недоверчиво покачал головой. — Сколько живу, а не видал такого, чтоб совсем нельзя было помочь.

— Да разве ты не знаешь? Ведь только что вече было!

— Вече? — Обережа удивился, но не встревожился. — То-то мне звон чудился. А зачем было вече?

— Зачем! Приговорили завтра отворить ворота печенегам, дескать, нет больше мочи лютый голод вытерпеть! — отчаянно выкрикивала Медвянка, и голос ее дрожал от рыданий. — Дескать, здесь все перемрем, а в полоне хоть кто да выживет. Будто это жизнь — в полоне! Не надо мне такой жизни! Я лучше в твой колодезь кинусь, а печенегам не дамся!

Медвянка закрыла лицо руками, ей не хотелось видеть белый свет. Что может сделать этот старик со всей своей мудростью, когда умирают голодные дети, а родители готовы отдать их и себя в рабство и даже сам тысяцкий едва ли сможет им помешать?

Выслушав ее, Обережа перевел взгляд на свой колодец, подошел к срубу, заглянул в него и покачал головой.

— Нет, не для того мой колодец копали, — — негромко, словно раздумывая, проговорил он. — И ни в колодцы, ни к печенегам нашим девам-красавицам идти не годится… Вот что, душе моя. — Волхв повернулся к Медвянке. — Ступай-ка ты домой да позови ко мне отца твоего. Да пусть он и других старост по концам кликнет. Видно, пришло время и мне слово сказать.

Медвянка посмотрела на него, с обидой приподняв тонкие брови, — зачем он дразнит ее пустой надеждой? Но волхв выглядел спокойным и уверенным, как всегда, — он знал, что говорит.

— Ступай, ступай, — повторил Обережа. — Не горюй, боги милостивы.

Медвянка послушно пошла со двора, прикидывая, успел ли отец вернуться с торга домой. Уверенность волхва если не обнадежила, то хоть немного успокоила ее, отчаяние уже не заглушало все ее мысли и чувства. А Обережа остался стоять на дворе, вглядываясь в темную глубину своего огромного колодца.

Кончанские старосты собирались к Обереже с неохотой, не видя толку в новых разговорах. Но отказать в уважении старому волхву они не могли и скоро почти все сидели на широких дубовых лавках в его темноватой полуземлянке. Среди мужчин была и одна женщина, старостиха древодельного конца. Она приходилась женой нынешнему старосте и дочерью прежнему; за ум и рассудительность ее уважали и всегда звали на советы. При недавнем крещении ее нарекли Пелагией, и это непривычно звучащее имя настолько ей понравилось, что она всем велела звать ее только так. Шумила не пришел — после веча ему так опротивели люди, что он исчез неизвестно куда.

Обережа сел возле печи и обвел собравшихся взглядом. Свой резной можжевеловый посох с медвежьей головой он поставил рядом, и всех вдруг охватило чувство близости к богам, словно в святилище на вершине древней горы.

— Стало быть, людие, хотите завтра отворять ворота? — спросил Обережа, и голос его был спокоен, как если бы речь шла о самых будничных делах.

— Да уж так нам боги судили! — с напором ответил Бобер. В спокойствии волхва он угадывал несогласие с решением веча и готовился спорить. — Более люди голода не стерпят. Тебе-то, старче, много не надо, тебе, видно, берегини росы небесной в пропитание приносят, а я уж и мать, и двух внуков схоронил. Теперь бы хоть остатних сберечь, а кормить более нечем!

— Да, уж печенеги твоих внуков сберегут, за таких отроков им греки золотом заплатят, — будто соглашаясь с ним, сказал Обережа. Но все, кто его слышал, понимали, что такое сбереженье немногим лучше смерти. — А сами-то внуки тебе скажут ли спасибо, что ты их, славянских сынов свободных, в рабов обратил? Не за то, скажут, наши прадеды испокон веков за нашу волю бились, чтобы нам в неволе дни окончить.

— Легко было тысяцкому к чести звать! У него, у боярина, известная честь! А у меня кроме жизни и нету ничего!

Обережа посмотрел на кожевника из-под полуседых косматых бровей, и во взгляде его было больше сожаления, чем упрека, — словно сам Сварог-Отец сожалел о недостойном творении своем.