зеленоглазая рыжая Егоза. После многодневной тяжелой работы на валу Громча был вял и хмур.

— Отощаешь с такой жизни, — с сонной угрюмостью ответил он и сплюнул в прибитую дождем пыль. — Иные-то только на всполох на вал пожаловали, а мы-то с самого почину там спину гнули.

— Гляди, ведро не донесешь! Не пособить ли? — со снисходительной насмешкой бросила ему Калина, дочь Шумилы, — рослая, краснощекая, боевая девица. Она без труда носила на коромысле два ведра вдвое больше обычных, и кузнецы шутили, что она порою заменяет отцу захворавшего молотобойца. На валу она работала наравне с отцом и его подручниками и даже усерднее их, поскольку боги наградили ее не только мужской силой, но и женской выносливостью. Все парни побаивались ее, и даже в нынешнем озлоблении Громча только кольнул Калину угрюмым взглядом и отвернулся.

— Ведро-то донесу… — пробормотал он.

— И еще при случае коромыслом по горбу кому надобно съездим! — подхватил Сполох, тоже уставший, но все же бывший повеселее брата.

— Вот уж верно… — Громча хмуро оглянулся в сторону кузнечного конца, где располагались и мастерские замочников. Помня, что первым работником на вал он был послан за драку, Громча считал замочников виноватыми в своей тяжелой доле.

— Иные-то холопов да челядь слали спину гнуть, а у нас чужих рук нету, свои только! — понимая брата, досказал за него Сполох.

— Да уж, не ко времени вы с замочниками повздорили! — посмеивались парни у колодезного ворота, вдвоем вращая большое колесо.

— Да ничего! — сказала одна из женщин у колодца, с северянским ожерельем из бронзовых бубенчиков на шее. — Скоро подойдут вам супротивнички. Будет куда вашу удаль девать.

Все умолкли на миг, вспомнив, ради чего столько дней гнули спину на крепостном валу.

— Вон, один черный ворон уж бредет, — сказал кто-то.

Со стороны детинца шли с ведрами два парня — Галченя и Мышан, другой Добычин холоп. Увидев Галченю, Живуля радостно подалась вперед, но замерла, словно оступилась, остановленная сурово- предостерегающим окриком старшего брата. Галченя и Мышан подошли и пристроились в конец очереди к колодцу, поставили на землю деревянные ведра, окованные железными обручами. Конечно, и Галчене пришлось немало потрудиться на валу — уж его-то не оставили сидеть дома, когда даже любимый хозяйский сын приневолен был возить землю. Только теперь Радча отправился домой отдыхать на мягкой перине, а Галченя снова принялся за обычную работу. Добыча досадовал, что все эти дни его кузни стояли пусты, и теперь гнал своих кузнецов и подручников наверстывать упущенное.

— И чего ходят, в детинце им, что ли, воды мало? — процедил сквозь зубы Громча, глядя в сторону. Обыкновенно он не отличался задиристостью, но земляной вал измотал и раздосадовал его, он был зол на весь свет. Галченя был виноват только в том, что входил в семейство Добычи, но Громче и этого было достаточно.

— Так ихний хозяин с Обережей не в ладу, вот и не берут у него воду, на улицу ходят, — сказал кто-то из парней.

— Уж и с Обережей помириться не могут, вот ведь люди! Хлебом не корми — дай повздориться! — подхватил другой.

— А мы чего — хозяин послал! — Мышан ткнул продранным локтем в сторону детинца. — Велел работу начинать, хватит, говорит, отдохнули.

— Отдыхали они, вишь! — издевательски подхватил Громча и повернулся к Галчене. — Хорошо ли отдохнули?

— Да ты чего? — Галченя видел его раздражение и старался говорить примирительно. — Мы вам худого не делаем, воды на всех хватит. Я-то тебя чем обидел? Или ты меня на валу не встречал?

Он не был труслив, но не был и задирист и особенно не хотел ссориться с братом Живули. Но Громче необходимо было на ком-то сорвать свою досаду. И склонность Галчени и Живули друг к другу теперь служила лишним основанием сердиться на него.

— Воды ему! — К ним придвинулся еще один парень из гончарного конца, Горошко. Он давно заглядывался на Живулю, заметил, как охотно она беседует с сыном печенежки, и от ревности был зол на Галченю. Где же такое видано — предпочесть вольному парню, своему же гончару, какого-то чумазого печенежского холопа, да еще со двора вражины-Добычи! Без ворожбы не обошлось, а мать его печенежка — как есть злая ворожея, это всякий скажет! — Да ты не по воду к нам ходишь, а по девок! — злобно продолжал парень, со сжатыми кулаками наскакивая на Галченю. Горошком его прозвали за круглую голову — кулаки-то у него были с некрупный кочан капусты, но гораздо тверже. — А твои девки в печенежском поле скачут, вот к ним ты и поди, а наших не трогай!

Лицо и даже шея Живули мгновенно налились алой краской смущения, и она поспешно отвернулась, закрываясь рукавом. Ее мучил стыд за себя, страх за Галченю, обида на брата — зачем он все это затеял?

— Да что вы на него накинулись? — пыталась вступиться за Галченю женщина-северянка. — Он-то перед вами в чем виноват? Он и сам холоп, не слаще вашего живет.

— А мать его ведьма печенежская! — перебив ее, завизжала другая женщина. — Видали, как она над печенеговыми костями бормотала! Она на мою сноху порчу навела! Наведет она на нас печенежских навий, всех пожрут!

— А батька его и рад будет! — подхватил Гооошко.

— Он-то от полона откупится!

— А нам всем пропадать!

— Бей его!

Непонятно, кто первым крикнул это, но тут же призыв подхватил десяток голосов и парни скопом бросились на Галченю. Живуля истошно визжала и висла на братьях, но ее отшвырнули в сторону. Вся злость на замочников и на печенегов, долго копившаяся в гончарах и в других жителях Окольного города, обрушилась на бедного Галченю. Кричали женщины, изо всех дворов выглядывали люди, останавливались прохожие, не понимая, кого и за что бьют гончаровы парни. Калина опрокинула в кучу дерущихся оба своих ведра с водой, а когда это не помогло, схватила дубовое коромысло с резным водяным узором-плетенкой и принялась лупить по плечам и спинам, норовя зацепить кого-нибудь за шиворот и вытащить из кучи.

— Да помогите же, да разнимите, убьют ведь до смерти ни за что! — в отчаянии голосила Живуля. — Да что же это делается! Ой, Мати-Макоше!

Не понимая, кого же убьют, но жалея живую душу, мужики принялись-таки разнимать разгоряченных парней, но без особого усердия — никому не хотелось быть битым в чужой драке.

— Эй, сынове мои, стойте-ка! — послышался вдруг негромкий ровный голос, и разом замерли поднятые кулаки. Этот голос проникал даже в заложенные злобой уши и усмирял горячечный задор драки. — Не годится так-то да по живому!

К колодцу подходил Обережа, опираясь на свой высокий посох с медвежьей головой. Увидев его, парни опомнились и разбрелись в стороны, утирая рукавами мокрые и окровавленные лица, — в общей свалке они побили и друг друга.

— Что вы за ворога сыскали? — спросил волхв, подходя ближе. — Али мало вам печенегов?

— Печенег и есть, — хмуро пробормотал Громча, не поднимая глаз на волхва. Теперь он мог бы счесть себя победителем, но ему почему-то было так же стыдно, как после драки с Зимником.

На земле перед колодцем остались лежать Галченя и Мышан, которому досталось и вовсе ни за что. Увидев их, Обережа осуждающе покачал головой.

— Ой, злое дело вы сотворили! Теперь его убьете, он и на том свете холопом будет, а ему и здесь несладко живется. Ох, ох! — Волхв огляделся и сильнее закачал головой. — Ох, сколько зла вокруг колодца, Кладезя Воды Живой, порассыпали! Так враз и не подберешь! Просите прощения у Воды, а не то уйдет!

Парни и даже любопытные прохожие принялись покаянно кланяться колодцу, бормотать просьбы о прощении.

— Убили! — Едва только парни расступились, Живуля с плачем кинулась к Галчене, бросилась на колени и приподняла его разлохмаченную черноволосую голову. — Ой, Мати-Макоше, ой, да за что, да что он вам сделал, да что ж вы за люди! — в невыразимом горе неразборчиво причитала она, дрожащей рукой вытирая окровавленное лицо Галчени и прижимаясь к нему мокрыми от слез щеками. Жалость ее и любовь