руку, и он надел колечко ей на палец. Держа ее руку в своей, он ощущал гладкое серебро перстенька у нее на пальце, где уже не надеялся его увидеть. Она и правда передумала, без обмана. Кому вынется — тому сбудется, кому сбудется — не минуется. Она — суженая, данная богами, и будет так, потому что не может быть иначе.

— Что это ты вдруг? — тихо спросил он, не в силах так сразу свыкнуться с этой мыслью, и обнял ее, не веря, что это не сон.

— А так! — прошептала Медвянка, тихо, словно боялась спугнуть с таким трудом пойманное счастье. — Сколько я носов разных повидала, а теперь знаю: краше твоего не сыскать!

После поездки белгородского дозора в Мал Новгород старший городник погнал на починку валов и стен все население, способное держать лопату или тащить волокушу. И никто не противился — привезенные дозором тревожные вести взбудоражили весь город. Даже Шумила, против обыкновения, не возмущался новой повинностью, а призывал своих товарищей-кузнецов и всех соседей поработать ради своих домов и домочадцев. Он верил Явору — раз Явор сказал, что есть опасность набега, стало быть, нужно позаботиться об обороне.

— Князь на чудь пошел, а печенеги — на нас! — говорил Шумила на торгу и на улицах, никого не боясь и не обращая внимания на ругань Добычи. — Видно, так боги свет сотворили! Князь о своей чести радеет, а за себя только сами мы постоим!

И даже те, кто обыкновенно надеялся на князя, теперь соглашались с Шумилой. По округе стремительно неслась молва о скором большом набеге. Зная, что на дворе месяц травень, а князь с большой дружиной далеко, грозный слух принимали на веру и торопились увязывать пожитки. Как недавно в Белгороде было тесно от разноплеменных дружин, так теперь было тесно от беглецов, но вместо воев город наполняли перепуганные женщины и дети. Уже половина Ратного конца была занята беглецами из окрестных сел и весей, а новые и новые толпы встревоженных людей каждый день оказывались у белгородских ворот.

Тиун тысяцкого Шуршала целые дни проводил в Ратном конце, размещая беглецов по освободившимся после ухода дружины землянкам и взимая с них плату за постой. Но всем места не хватало: беглецы строили себе шалаши на пустырях и прямо на улицах, жили в своих повозках. Ради безопасности стоило потерпеть неудобство, и через несколько дней Белгород напоминал муравейник, вернее улей, гудящий одной общей тревогой.

Надежа наравне с простыми белгородцами целые дни проводил на валу и на забороле, и даже поесть ему в полдень приносили туда. Но и за едой он не переставал думать о подсыпке вала и о подгнивших бревнах крепостной стены. У обеспокоенного городника не оставалось времени побранить самого себя за то, что отпустил-таки любимую дочь в такую опасную поездку. Но, поскольку после возвращения из Мала Новгорода перстенек Явора оказался на пальце Медвянки, Надежа легко простил себе эту оплошность. Еще раз он убедился, что все оборачивается к лучшему для того, кому Макошь спряла добрую судьбу. А что Великая Мать постаралась для него и его родни, Надежа никогда не сомневался.

Медвянка вернулась из Мала Новгорода совсем другой, словно воды скорбной реки Стугны переродили ее. Она все так же пела и смеялась, но в душе ее что-то сильно переменилось. Она будто разом повзрослела за эти два дня — глаза ее шире раскрылись на жизнь, она узнала, что на свете не всё забавы, а есть и горе, и страх. Любимая дочь богатого и уважаемого старшины, всю жизнь прожившая в княжеских городах за крепкой дружиной, Медвянка была как щитом укрыта от всех телесных и душевных напастей. Любая из ее подруг — хоть обе смешливые Укромовны, хоть робкая Живуля — лучше нее были знакомы с бедами и тревогами и испугались бы Мала Новгорода и хазар меньше, чем она. А Медвянка испугалась так сильно, что ей захотелось иметь верную защиту на весь свой век. Явор доказал, что сможет ее защитить, и Медвянка сочла его вполне достойным себя. Она захотела его полюбить и полюбила. Ее всегда было трудно уговорить на что-то, но сама себя она уговаривала легко и быстро. Стоило ей пожелать, она разом увидела в Яворе множество достоинств. Что за важность в сломанном носе? У Молчана вон нос прямой, а бока по сию пору болят, как через тын летел. И тот печенежина, что от него насилу со стрелой в плече ускакал, тоже его не скоро забудет. Явор вырос в ее глазах выше белгородских стен, и Медвянка очень гордилась его любовью.

Весь остаток места в ее сердце и мыслях занимали мечты о свадьбе. Свадьбу решили отложить до месяца кресеня, но сговор, по настоянию Медвянки, устроили через день после возвращения из поездки — однажды пожелав чего-то, она не терпела откладывать исполнение своих желаний. При послухах — Вышене, Верехе и Обереже — Медвянка подарила Явору свой браслет и сожгла кусок кудели со своей прялки в знак того, что ее девические работы в доме родителей кончены и дальше она будет работать только для дома будущего мужа. Девушки-подружки по обычаю сводили ее в баню, и после бани Медвянка навсегда сняла с головы девичью ленту, которая не пристала нареченной невесте. Песни при этом пели грустные, но сама Медвянка нисколько не разделяла этой грусти — смерть в девицах и возрождение в женщинах — женой Явора! — теперь были ее самым сладким мечтаньем.

От сговора до свадьбы невесте полагалось сидеть дома, опасаясь сглаза и порчи, но от этого условия Медвянка отказалась. Каждый день она неизменно провожала Явора в обходах города, и подаренный им перстенек защищал ее от всякого зла, как золотой щит самого Яровита.

Счастье Медвянки было вполне безоблачным, но Явор, хотя и любил ее сильнее и глубже, не мог так же безоглядно радоваться. Казалось бы, он по заслугам получил счастье, о котором горячо мечтал не один год, — не только обручье, но и любовь девушки, единственной для него Девы на всем белом свете. Всякий на его месте считал бы себя любимцем судьбы и богов и не думал ни о чем другом. Но рассудок и опыт говорили Явору, что орда вот-вот будет здесь, и он гнал прочь мечты о свадьбе.

Гриди тысяцкого целыми днями обходили Окольный город, следя, чтобы среди беспокойных беглецов не было ссор и непорядков, оберегали покой белгородцев и их добро. Медвянка не уставала расспрашивать пришлых, всякий час обогащаясь тревожными слухами. Не раз ей довелось посмеяться, слушая в пересказе из десятых рук повесть о своей поездке в Мал Новгород, когда рассказчик, неведомо от кого услышав ее на торгу или в дороге, и сам не знал толком, о ком идет речь. У страха глаза велики — о встрече белгородского дозора с хазарским купцом в округе рассказывали как о великом побоище вроде прошлогоднего Васильевского.

Приближался полдень, из дворов Окольного города здесь и там выбирались старушки с лукошками или выскакивали дети с узелками, в которых были хлеб, сыр, лук и другое нехитрое угощенье для работников на валу. Среди прочих направлялась к воротам города и Зайка с лукошком в руке. Она тоже, как и сестра, не охотница была помогать матери по дому, но поручения с выходом куда-нибудь выполняла безотказно. Ее занимало все: и здоровущий лист лопуха под чужим тыном, и сорока на крыше, и щенок возле чьих-то ворот. Вертя головой, она прислушивалась к обрывкам тревожных разговоров женщин.

— А слыхали, почем нынче в Киеве жито? Все запасаются. Мой-то даве ездил, едва отпросился…

— А вы змея огненного видали в небесах, что в новогодье был? Сие завсегда к беде!

— Беда у нас одна завсегда! Видали, уж половину Ратного конца под всякую бежь отдали.

— А кормить их чем? Весь свет от своих запасов не накормишь, самим быть бы живыми! Наплачемся еще от безбрашна!

После безлюдья в городе за стенами его народу казалось великое множество, как на киевских торгах. Мужики, парни, даже отроки и женщины покрепче копошились на валу и в оврагах, тянули волокуши, кидали землю. Всюду мелькали деревянные лопаты, окованные по краю железом, взмахивали руки, как серые крылья, поднимались и опускались головы с ремешками через лоб.

Глянув на небо, воротник застучал колотушкой в било. Работники оставили лопаты и потянулись к Рупине мыть руки и лицо, к каждому спешили его домочадцы с узелками. Зайка вприскочку направилась к маленькому рогожному шатру, который ставил себе на пригорке старший городник, чтобы можно было хоть недолго передохнуть в тенечке от беспокойных и утомительных трудов. Конец весны выдался теплым, в середине дня солнце припекало жарко, и даже неугомонный в работе Надежа был рад укрыться от него, дать отдых рукам, глазам и голосу. Вокруг шатра сидели на траве отдыхающие работники, словно стая серых и белых гусей на зеленой лужайке.

В шатре рядом с хозяином сидели Вереха и Добыча. Хотя затея замочника не принесла ему того, ради чего он старался, — его людей не только не отпустили с вала, но и забрали остальных, — он, однако, не обиделся на Надежу, а остался с ним в дружбе: всегда пригодится дружба человека, к которому милостив сам князь. Обижался он только на то, что Медвянку выдают за Явора, лишив его такой завидной невестки.