изливались бурным потоком слез и причитаний, и ей дела не было, кто на это смотрит да что потом скажет.

Пристыженные парни отступили назад и потупились, смущенно утирая лица рукавами. Теперь, когда горячка озлобления схлынула, они и сами понимали, что бросились на Галченю безо всякой его вины.

— Да не убивайся, дево-душе, не убит он, — утешающе сказал Обережа Живуле. — Боги милостивы.

Волхв присел возле Галчени, положил ладонь ему на лоб, приоткрыл веко. Народ у колодца примолк, с тревогой и надеждой наблюдая за ним. Вызванное усталостью и обидой ожесточение уже прошло, и никому вовсе не хотелось, чтобы Галченя оказался убитым.

— Хоть и крепко вы его приложили, да боги над вами смиловались, не убили, — объявил Обережа, и все вокруг облегченно перевели дух. Те, кто сам не участвовал в драке, даже заулыбались.

— Они, печенеги-то, племя живучее. Скоро опомнится! — сказала Егоза.

Мышан уже пришел в себя и сел, со стонами вытирая подолом длинной серой рубахи кровь из носа, — ему все-таки досталось меньше.

— Да что ж теперь делать? — плакала Живуля. Слова Обережи несколько утешили ее, но она была не в силах успокоиться. — Да дайте ж хоть воды!

Сполох первым взялся за колодезный ворот и вытянул ведро воды. Живуля бережно обмыла Галчене лицо; он слабо зашевелился, но глаз не открыл.

— Уж теперь-то вас Добыча не помилует! — громко, почти с торжеством вынесла приговор Калина. Она стояла возле колодца, опираясь на свое дубовое коромысло, как на копье. — И за подручников своих он вас на суд поволок, а уж за сына и вовсе головы снимет!

— Да он же холоп, — неуверенно пытался защититься один из парней.

— Хоть и холоп, а всё сын! — не уступала Калина. — И поделом вам! Сила есть — ума не надо! Был бы ум, знали бы, куда силу девать. А теперь — вас в поруб, а в поле с печенегами воевать — меня вот с этим! — Она воинственно погрозила коромыслом. — Вы, вояки, настоящих-то печенегов забоялись, вот и измываетесь над кем послабже! Эх! Все мужики, видать, с князем ушли, с нами одни поганки остались!

Никто из парней не возразил на ее обидную речь — в душе каждый понимал ее правоту. Егоза показала Сполоху язык, выражая свое согласие с Калиной. Громча вяло погрозил ей кулаком, а Сполох, которого ничто не могло лишить языка, угрюмо буркнул в ответ кузнецовой дочери:

— И ты бы с князем шла, тебя бы сразу в сотники поставили.

— Бери его, что ли! — Калина бросила на землю коромысло и приподняла Галченю за плечи. — Не лежать же ему на улице — уж понесем!

— К отцу, что ли? — невесело спросил кто-то из парней. Страшно было и подумать — самим нести к Добыче его сына, избитого до полусмерти.

— Ко мне несите, — сказал Обережа. — Сперва поправим его, а к отцу, глядишь, и сам дойдет.

Парни послушно подняли Галченю и понесли в детинец. Помогал и Громча, ставший еще мрачнее, чем до драки, — он понимал, что началось все с него, и ему было стыдно. Живуля шла рядом, утирая рукавом заплаканное лицо, и никто теперь не смог бы заставить ее отойти от Галчени.

Галченю принесли в полуземлянку Обережи и уложили на лавке, накрыли медвежьей шкурой.

— Здесь у меня хорошо ему, темно, — бормотал Обережа, помогая устраивать парня. — У него сейчас очи света не принимают, им отдохнуть надобно.

Уложив Галченю и виновато потоптавшись, гончаровы парни разошлись. Осталась только Живуля. Ее никакая сила не смогла бы прогнать отсюда. Сама любовь ее выросла из сочувствия, а теперь, когда Галченя больше нуждался в сочувствии, любовь ее возросла во много раз и стала бесстрашной. Да приди сюда хоть сам разгневанный Межень с приказом немедля отправляться домой, Живуля и отца не послушалась бы.

Но Межень не являлся — он сидел дома, держась за голову и проклиная те дни, когда родились у него такие злосчастные сыновья. Никто не мешал Живуле изливать свою любовь в бесчисленных заботах о Галчене. На лоб ему она положила убрус, смоченный холодной водой из глубокого колодца, и скоро Галченя пришел в себя, но подняться не мог — от сильного удара у него кружилась голова и все плыло перед глазами. На ушибы и ссадины Живуля наложила примочки со свежим соком подорожника, приготовила отвар из цветков клевера и поила им Галченю с ложечки.

Живуля всей душой отдавалась этим заботам, жалея, что в ее силах сделать так мало. Если бы можно было вылечить одной силой любви и сострадания, то Галченя в тот же час вскочил бы на ноги здоровым, крепким и красивым, как сам Дунай Переяславец. Но этих обычных средств было мало, и за дело принялся Обережа. Он долго водил ладонями вокруг головы Галчени, как будто сглаживал что-то, бормотал заговор, а Живуля с затаенным дыханием прислушивалась к его бормотанию. Слова были самые обычные — любая мать или бабка их знает, — но в тихом голосе волхва скрывалась особая сила, проникала глубоко, глубже слуха, прямо внутрь тела, туда, где живет искра жизнеогня, раздувала ее, будила силы, которых даже сам человек в себе не знает. Живуля поуспокоилась, веря, что в руках Обережи Галченя быстро вернет силы и здоровье.

Галченя заснул, дыхание его сделалось ровным и глубоким. Сидя возле его изголовья, Живуля хотела сделать для Галчени еще хоть что-нибудь и вспоминала все заговоры, помогающие от ран и недугов, какие только знала. Не надеясь, что ее неумелая ворожба сильно поможет, она все же время от времени принималась шептать:

— Как на полуночной стороне есть сине море, а на синем море лежит бел горюч камень; как у бела камня нет ни раны, ни крови, ни синей синевицы, так и у Галчени бы не было ни раны, ни крови, ни ураза, ни синей синевицы… И которы слова не договорены, и которы переговорены — все помогайте, все пособляйте! И все недуги откачнитесь, отвяжитесь, удалитесь от Галчени по сей час, по сей день, по всю жизнь моим крепким словом…

— Говори, говори… — Прислушиваясь к ее теплому, воодушевленному тревогой и любовью шепоту, Обережа одобрительно кивал. — Слово человеческое большую силу имеет. Оно и зверя лесного смиряет, и недуги отгоняет, и беды отводит.

— Да что у меня-то? — ответила Живуля, на миг подняв глаза от Галчени к волхву и отводя волосы от лица. — Ты бы, дедушко, еще ему пошептал, твое-то слово крепче будет.

— Первое дело — чтоб в слово сердце было вложено живое да горячее. Кто любит да жалеет — всякое чудо сотворит.

Если бы все зависело только от горячности сердца, то благополучнее Галчени не был бы и сам тысяцкий. И Живуля снова принималась шептать, иногда прерываясь и покрывая нежными поцелуями разбитое лицо Галчени, стараясь не задеть синяков и ссадин.

Скоро пришла и Чернава, услышавшая от соседей о драке у колодца. Опустившись на колени возле Галчени, она положила руку ему на лоб и принялась шептать что-то по-печенежски, горестно покачивая головой, и слезы ползли по ее смуглому лицу с тонкими морщинками в уголках темных глаз. Вот оно, горе: жить в чужом племени жизнью раба, когда всякий готов обидеть, даже без вины. Чернаве было бы легче, если б побои достались ей, но не сыну ее, который родился здесь и даже не видел воли. Его-то за что так наказывает злая судьба? Лучше бы ему вовсе не родиться на свет!

Галченя слабо улыбался матери, стараясь ее успокоить, но не мог поднять головы и произнести хоть слово. Живуля снова расплакалась, жалея их обоих. Чернава благодарила ее за заботы и хотела отослать, но Живуля отказалась уйти — она не могла оставить Галченю и не хотела видеть своих братьев. Сейчас она почти ненавидела их за эту беспричинную жестокость и не села бы с ними за стол: Она стыдилась перед Чернавой своего родства с Громчей и была благодарна ей за то, что печенежка не упрекает их. Но и слезы ее были достаточным упреком.

До утра они сидели втроем в тесной полуземлянке, слабо освещенной лучиной в железном светце, — старый волхв, рабыня-печенежка и девушка Полянского племени. Галченя спал, Живуля тоже подремывала временами, прислонясь головой к его лежанке, но Чернава не сомкнула глаз. После того, как в овраге нашли печенежскую могилу, эта драка показалась ей уже вторым зловещим предзнаменованием. Она боялась, как бы сын ее не стал первой жертвой новой большой войны двух народов, которые произвели его на свет.

Обережа молчал, не стараясь больше утешать ее. И он боялся будущих бед, но у него была надежда.