ней никогда не бывало. Я узнала все.

Мне рассказали, как к Мандельштамам впервые пришел в гости переводчик Бродский, как засиделся допоздна, к досаде хозяев и уставшей Ахматовой, как его застали гепеушники и на какие подозрения навел этот визит: не был ли Бродский подослан, чтобы наблюдать за поведением хозяев при позднем звонке в дверь? (Эти подозрения, как говорят, 19 были совсем напрасными и не подтвердились впоследствии.)

Надя сказала мне отдельно, что один из обыскивающих пошел в домоуправление, вернулся с документом о временной прописке Льва Гумилева у Мандельштамов, показал его Осипу, грозно спросив: «А это что?»

Рассказали, как обыскивали, смотрели рукописи…

Десять дней мы мучились догадками: за что взяли Мандельштама? За пощечину Алексею Толстому? Или за стихи? Я не могла быть откровенной с Ахматовой — я думала, что она не знает стихов о Сталине.

Приходила я в Нащокинский так часто, как могла, — в свободное от работы время. На лестнице была слежка. Постоянно полуоткрыты двери квартир: то домработница с кем-то беседует, то какая-нибудь парочка любезничает.

Вскоре в писательском доме заговорили про Мандельштамов: «У них собирались». Хуже обвинения быть не могло. Если «собирались», значит, «группа» или «заговорщики?»

– Кто это «собирался»? — горько говорила Надя. — Эмма? Борис Сергеевич? А Распространителем этих слухов она считала Адуева.

Через 10 или 15 дней Надю вызвали по телефону на Лубянку. Следствие закончено. Мандельштам высылается на 3 года в Чердынь. Если она хочет, она может его сопровождать.

Мы сидели в Нащокинском и ждали возвращения Нади. Она пришла потрясенная, растерзанная. Ей трудно было связно рассказывать.

Это стихи. «О Сталине», «Квартира» и крымское («Холодная весна…»). Мандельштам честно, ничего не скрывая, прочел все три. Потом он их записал.

– Как? С последними двумя строками?! Ведь он их отменил! — это я вскричала.

— Прочел и записал все целиком. Запись стихов о Сталине уже лежала у них на столе.

Это она узнала от самого Осипа. Она видела его. Рассказывала с душераздирающей нежностью: «Как он кинулся ко мне! 'Наденька, что со мной делали!'» По Надиным словам, у следователя был список того варианта, который был известен только Марии Петровых и записан ею одной.

Его допрашивали об эпиграмме на Сталина: «Кто это 'мы'? От чьего имени вы говорите?» Хотели создать дело о контрреволюционной группе. «Мы докладывали в высшую инстанцию», — сказал Наде следователь. Имени Сталина он не называл, но было ясно, что он цитирует его. «Изолировать, но сохранить», – такова была директива. Это избавило всех нас от привлечения к делу.

Первыми словами Нади, обращенными ко мне в отчаянии, были:

– Эмма, Ося вас назвал. — Она смотрела на меня выжидательно и со страхом.

Мандельштам сказал так: стихов о Сталине он никогда не записывал и не распространял, это стихотворение знали только члены его семьи — жена, брат (Александр), брат жены и Эмма Герштейн.

Надя рассказывала сбивчиво: «Ему устраивали инсценировки, будто бы за стеной расстреливают 'соучастников'». По словам Нади, Осип кричал: «Как вы смеете расстреливать Эмму Герштейн? Она совершенно советский человек». Сам он уже в 1936 году в Воронеже рассказывал мне об этом иначе. Будто бы это следователь кричал на него: «Как вы смеете клеветать на Эмму Герштейн, вполне советского человека».

Что было на самом деле на допросах, я, конечно, не знаю, но переданная Надей версия была полностью принята мною на веру.

– Поздравляю! Теперь на вас заведено досье, — сказала мне Анна Андреевна, когда мы оказались с ней вдвоем в маленькой комнате. Тогда я была шокирована этими разум­ными словами Ахматовой. Если бы я могла в ту минуту охватить взглядом последующие двадцать лет, когда во всех инстанциях, отделах кадров, редакциях, квалификационных комиссиях и в Союзе писателей я слышала только одну фразу «вам отказано », — может быть, я бы и призадумалась. Но в тот день мне было не до того.

Надя продолжала: Мандельштам не мог долго отпираться и называл уже не «членов семьи», а всех, кому читал свое стихотворение, в том числе и Марусю Петровых. «А, театралочка», — отозвался следователь, и это казалось Наде подозрительным. Она обвиняла Марусю в том, что еще до ареста Мандельшатама она забыла на подоконнике машинописный список его «Новых стихов», подаренный ей Надей. «И зачем она тут ходит и 'ломает руки'?» — раздражалась Надя.

Свои опасения она высказывала как бы от имени Осипа Эмильевича. Но после того, как Анна Андреевна повидалась с ним в Воронеже и выслушала от него самого историю следствия, подозрения относительно Маруси Петровых были раз навсегда сняты. До самой своей смерти Анна Андреевна встречалась с нею, и дружба их все последующие тридцать лет осталась неомраченной.

Мы сидели рядом с Надей на тахте в большой комнате, в доме суетились друзья, входили и выходили, собирали деньги и все необходимое для отъезда. Приоткрыла дверь Сима Нарбут, но только она шагнула в комнату, Надя вскричала: «Сима, прости я никого не могу видеть, кроме своих». А тут сидела я.

Надя была в полубреду. Она произносила имена Г. Шенгели и В. Нарбута с какими подозрениями (оказывается, и им Осип читал свое стихотворение). А кого уж тут подозревать, если я знаю теперь 14 слушателей, а где гарантия, что их не было больше? Т художник А. Г. Тышлер утверждал, что Мандельштам читал ему эти стихи в присутствии нескольких людей.

О некоторых слушателях Мандельштама я узнала только в Воронеже (об Ахматовой, Пастернаке, Кузине), а о том, что стихи о Сталине были известны и Льву Гумилеву (от чего специально предостерегали меня Мандельштамы), я узнала лишь от Анны Андреевны через двадцать лет.

…Пора было ехать. Надя засунула в старую потрепанную сумку врученные ей собранные деньги, побросала в корзинку какие-то вещи и поехала. Я смотрела на нее с благоговением.

Анна Андреевна, Александр Эмильевич и Евгений Яковлевич поехали с ней. Меня просили остаться с Верой Яковлевной.

Женя вернулся поздно, весь вывернутый наизнанку. Он рассказал нам, как уезжала с другого вокзала в Ленинград Анна Андреевна, как они дождались Надю с Осипом. Подробностей его рассказа я не помню, они заслонились описанием этого события в «Листах из дневника» Анны Андреевны.