— Хорошо, — согласился Джо и начал перебирать струны на гитаре.

Спустя десять минут Люси и Надин вернулись. Обе плакали, заметил Ларри, но сейчас слезы высохли, и женщины выглядели вполне успокоившимися.

— Прости меня, — сказала Надин. — Со мной иногда такое случается. Это чисто нервное.

— Все в порядке.

К теме о снах больше никто не возвращался. Две женщины и мужчина молча сидели у костра, слушая наигрывание на гитаре Джо, который постоянно расширял свой репертуар. С каждым днем мальчик играл все лучше и лучше.

Вскоре все пошли спать. С одного края Ларри, с другого — Надин, между ними — Джо и Люси.

Сперва Ларри приснился черный человек, затем старуха на крылечке своего дома. Только во сне черный человек приближался. Он несся сквозь стену колосьев пшеницы, втаптывая их в землю и улыбаясь при этом своей отвратительной улыбкой. Он был все ближе, ближе…

В ужасе Ларри проснулся. Была глубокая ночь. Все остальные спали мертвым сном. Что ж, сегодняшний сон поведал ему нечто новое. Черный человек явился не с пустыми руками. В них он нес тело Риты Блэкмур, покрытое мухами и жуками, смердящее, разложившееся. Это был символ, непонятный остальным: Ларри совсем не такой хороший, каким может кое-кому показаться; он потерял, потому что привык только брать.

Пролежав какое-то время с закрытыми глазами, Ларри вновь уснул. Больше до утра ему так ничего и не приснилось.

— О, Боже! — беспомощно прошептала Надин. Ларри посмотрел на нее и в порыве отчаянья чуть не заплакал. Она была бледна, как смерть, а глаза стали сухими и пустыми.

Это происходило 19 июля, в четверть восьмого. Они ехали весь день, делая только пятиминутные привалы, когда голод совсем обессиливал их. Никто не жаловался на усталость, хотя даже у самого выносливого из них — у Ларри — на теле не осталось живого места.

Они стояли перед металлическими воротами. Влево и вправо простирался город Стовингтон, нисколько не изменившийся с момента, когда Стью Редмен видел его в последний раз. За воротами возвышалось здание эпидемиологического центра.

Вокруг было пустынно, тихо, безмолвно.

На воротах висела табличка, которая гласила:

Ниже висела другая табличка, и на ней наши друзья прочли следующее:

— Гарольд, мой мальчик, — растроганно прошептал Ларри. — Не могу дождаться, когда пожму твою руку и угощу тебя пивом… Или шоколадом «Пикник».

— Ларри! — испуганно взглянула на него Люси.

Надин упала в обморок.

Без двадцати одиннадцать она выбралась на крыльцо. Это было 20 июля. В руках она держала чашку кофе и тарелку с гренками. Это был ежедневный в течении многих лет ритуал, когда шкала термометра поднималась к двадцати шести градусам. Стояло жаркое лето, самое прекрасное лето с 1955 года, когда мамаша старухи Абигайль умерла в почтенном возрасте девяносто трех лет от роду. Жаль, что вокруг совсем не осталось людей, чтобы вместе с ней радоваться лету, подумала матушка Абигайль, поудобнее устраиваясь в кресле-качалке. Да и радовались бы люди? Конечно, некоторые радовались бы — влюбленные да старики, чьи косточки все еще ломило после недавней холодной зимы. Но не осталось ни влюбленных, ни стариков, не осталось и людей среднего возраста. Господь назначил человечеству тяжелое испытание.

Кое-кто мог посчитать это наказание заслуженным, но только не Матушка Абигайль. Бог и так уже испытывал людей водой. Потом — огнем. Не ее делом было осуждать Бога, хотя она надеялась, что Он даст ей прожить отпущенный срок. Но, говоря об испытании, ей скорее нравился ответ, данный Господом Моисею, когда тот спросил его: «Кто ты?» Господь тогда сказал ему: «Я тот, кто я ЕСТЬ». Другими словами, не задавай, Моисей, лишних вопросов.

Абигайль хихикнула и откусила поджаренный хлеб, запивая кофе. Вот уже шестнадцать лет, как из ее рта выпал последний зуб. Беззубой появилась она из чрева матери — и беззубой сойдет в могилу. Молли, ее праправнучка, и ее муж к Дню Матерей подарили ей вставную челюсть. Это произошло в прошлом году, когда ей было сто семь лет. Но челюсть натирала десны, и Матушка Абигайль надевала ее только тогда, когда знала, что приедут Молли и Джим. И если после того, как челюсть водружалась на отведенное ей во рту место, до приезда Молли оставалось какое-нибудь время, она шла на кухню и, улыбаясь старому пыльному зеркалу, рассматривала эти белоснежные ровные зубы.

Она была стара и беспомощна, но ум ее был в полном порядке. Ее звали Абигайль Фримантл, она родилась в 1882 году, и есть свидетельство, подтверждающее это. За то время, которое она прожила, ей довелось повидать немало всякой всячины, но никогда прежде не случалось ничего подобного тому, что происходило в последние месяцы. Нет, раньше ничего такого не происходило, и она жалела и ненавидела время, в котором доживала свои дни. Она была стара. Она хотела отдыхать, наслаждаясь теплым временем года и ожидая, пока Господь призовет ее к себе. Но что происходит, когда пристаешь с вопросами к Богу? Ты получаешь ответ: «Я тот, кто я ЕСТЬ», вот и все. Даже когда распяли Его Сына, Он не произнес ни слова, поэтому ничего не скажет и сейчас.

Ее жизнь здесь, в Хэмингфорде, подходила к концу, и ее последний путь лежал на Запад, к Роки Маунтин. Он послал испытания Моисею и Ною; Он позволил распять собственного Сына. Какое Ему дело до того, как ужасно боится Аби Фримантл человека без лица, который приходит к ней по ночам?

Она никогда не видела его; она не могла увидеть его. Он был только тенью, но ее голос символизировал для нее все звуки, которых она так страшилась. Его голос был для нее одновременно дыханием смерти и громовыми раскатами, предвещающими наступление Армагеддона. Иногда не было никакого звука — только ветер шуршал колосьями пшеницы — но Абигайль точно знала, что это он, и от этого было еще хуже, потому что человек без лица уподоблялся тогда Богу; казалось, ее плеча касался