– А как вас зовут? – поинтересовалась она.

– Принцесса де ла Тремуйль.

По лицу Дезире промелькнуло удивление. Она отошла от меня, но я видела, как она что-то прошептала на ухо другой женщине – видимо, обо мне. Что ж, теперь у меня не будет необходимости представляться каждому.

Рядом со мной какой-то толстяк читал Вольтера, время от времени гневно подчеркивая абзацы карандашом. Другой мой сосед, старик лет семидесяти, вежливо обратился ко мне, спрашивая, не помешает ли мне запах его трубки. Я сказала, что пет. Мы разговорились. Его имя было Луазроль, он был генерал- лейтенантом королевской армии и в Семилетней войне потерял ногу. Вместе с ним в тюрьме сидел его молодой сын.

– Вот он, видите? Спит, – с нежностью произнес старик. – Это все-таки лучше, чем просто ожидать вечера.

Приближение вечера все ожидали с жутким страхом. Придут жандармы со списком и увезут кого-то в Консьержери. Но кого? Этого никто не знал. Пожалуй, только я знала, что не меня.

Меня еще будут допрашивать, водить по комнатам. Мне еще предстоит выполнить свою задачу. И только тогда Фукье-Тенвиль вспомнит обо мне и внесет мое имя в список.

Мне стало тошно; отвратительно засосало под ложечкой. Почему я не попросила у Батца цианистого калия? Все лучше, чем гильотина. Хотя, как утверждает революционный медик Кабанис, при гильотинировании ощущается лишь «легкая свежесть» на шее.

Но, как ни странно, на некоторое время я уснула, натянув на себя одеяло. И снова мне приснилась Эстелла де ла Тремуйль, и снова она уговаривала меня вернуться в Бретань. Я не понимала, почему этот сон повторяется и какой в нем смысл. Уж сейчас-то, в тюрьме, я никуда не могла вернуться.

Проснулась я уже вечером. За полотняной занавеской с помощью других женщин прихорашивалась Дезире де Курби. Я услышала, как жалобно она сетует на то, что у нее нет даже подобия фаты, и вновь поразилась. Эта девушка явно не понимала, в каком ужасном положении находится. Но сколько наивного мужества было в этом непонимании.

Я оглядела свое нарядное платье и, внезапно, решившись, ровной полосой оборвала широкое белое кружево, обрамлявшее подол юбки. Юбка будет чуть короче, но это не беда. У меня в руках теперь была почти настоящая фата. Я подошла к занавеске.

– Кажется, я могу помочь вам, Дезире.

Она вскрикнула от радости и сразу же набросила кружево на волосы. Я помогла ей живописнее уложить его. У других женщин нашлись даже шпильки.

– Вы прелестно выглядите, – сказала я ласково.

Под руку со своим женихом, юношей лет двадцати, она шла к наспех сооруженному алтарю, гордая и счастливая. Отец Ансельм, неприсягнувший священник, был таким же узником, как и мы. Он обвенчал влюбленных по всем правилам. Я стояла и поражалась. Я никак не ожидала, что в тюрьме будут заведены такие правила.

За свадебным скудно сервированным столом все усаживались по правилам этикета, и кавалеры любезно уступали свои табуреты дамам. Ужин, состоящий из салата и пирога, тоже ели с соблюдением всех манер. Разговор был веселый и непринужденный; как я заметила, всякий избегал касаться таких тем, как Трибунал, казни, тюрьма. Если бы я закрыла глаза и слушала только беседу, мне бы показалось, что я нахожусь в светской гостиной в Версале.

Я быстро познакомилась со своими товарищами по несчастью. Давно уже мне не приходилось видеть сразу стольких аристократов вместе. Никто из них не опустился, не впал в отчаяние, многие даже сохраняли щегольский вид и, уж конечно, каждый день брились. Невзгоды сплотили нас, сблизили, и теперь даже незнакомые люди могли считать друг друга близкими товарищами, приятелями.

Теофиль де Лешасери, которого я мельком встречала в Версале, оказывал мне так много внимания, что это можно было принять за ухаживание. Я немного кокетничала с ним, в душе поражаясь, как у меня хватает сил на такие забавы, как флирт. В расточаемых любезностях, в вежливости и строго соблюдаемом этикете было что-то зловещее, жуткое, ужасное. Каждый хотел выглядеть беспечно, но каждый сознавал, что его ждет только смерть.

И вот самый страшный момент наступил. В десять часов вечера железная дверь камеры распахнулась, и на лестницу вступили судебные исполнители в сопровождении жандармов.

Дрожь пробежала у меня по спине, я поднялась. В руках у судейского был список, до ужаса длинный, не меньше чем на двадцать человек. Судейский откашлялся.

И прозвучало первое имя.

Тот, кого вызывали, обязан был выйти вперед, и его сразу же уводили за железную загородку, похожую на клетку. Мало-помалу она наполнялась жертвами, составляющими завтрашнюю порцию гильотины. То, что им предстояло еще пройти через Трибунал, ничего не меняло. Это была только формальность.

Вызванные быстро собирали вещи, прощались с друзьями. Очень быстро освобождались кровати.

«Я должна сохранять мужество, – промелькнула у меня отчаянная мысль. – Я должна привыкнуть к этой процедуре. Я буду наблюдать ее каждый день…»

– Дезире Курби!

У меня перехватило дыхание. Это было имя той самой милой девушки, новобрачной в фате из моего кружева, несколько часов назад обвенчанной отцом Ансельмом. И ее ждала гильотина?.. Могло ли быть что-то более несправедливое?

Бледная, но гордая, она ступила вперед, с выражением чрезвычайной важности на милом личике, и ее вид был столь трогателен, что даже равнодушный судейский взглянул на нее из-под очков.

– Меня зовут отныне Дезире д'Эрвильи, сударь, – дрожащим голосом произнесла она.

– Мне это безразлично, – изрек судейский.