улице. Мне придется тогда везти их к Батцу. Что из этого выйдет, я могла только предполагать, а мне хотелось, чтобы будущность Жанно была твердой.

– Вам будет очень хорошо заплачено! – заверила я хозяйку, заметив, что она колеблется. – Кроме того, мои родные не будут обременять вас слишком долго, через месяц, самое большое – через два за ними приедут…

– Так и быть! – решилась крестьянка. – Подождать-то можно. Но никак не больше двух недель!

…Жанно провожал меня до кареты. Мы шли по деревенской улице, пожелтевшая прошлогодняя трава жалкими островками выглядывала по обе стороны дороги. Небо заволокло тучами. Ожидался то ли дождь, то ли снег.

Жанно был так восхищен тем, что я открыла ему, что даже не слишком опечалился нашей разлукой. Он был горд и преисполнен сознания собственной значимости. «Да уж, – подумала я с ревнивой горечью, – он уже не только мой. Ведь он никогда не видел графа д'Артуа и ничего о нем не знает, но как гордится!»

– Мама, можно тебя спросить?

– Да, мой мальчик, сколько тебе хочется!

– В Англии мы разыщем моего папу и будем жить все вместе? Ведь правда?

– Конечно же, сынок, – проговорила я с усилием. – Именно так мы и поступим.

Холодное зимнее солнце выглянуло на мгновение в просвет между тучами. Было 1 февраля 1794 года, канун Сретенья Господня, внесения Иисуса в храм и очищения Богоматери.

Я была уже почти у цели. Позади осталась неделя, проведенная мной в одном из тайных домов Батца, длительные беседы с бароном или с кем-то из его людей, которые даже имен своих не называли. Мне устраивали инсценированные допросы, задавали всевозможные вопросы, заставляя заучивать нужные ответы, говорили, как следует держаться перед следователями. Словом, я больше не принадлежала себе, моей судьбой распоряжался Батц. Все это время, честно говоря, я чувствовала себя даже менее свободной, чем в тюрьме, – там, по крайней мере, мне ни перед кем не нужно было играть. К тому же я уже давно не была такой одинокой, как в эту неделю. Батц держался со мной сухо и вежливо, не проявляя ко мне ни малейшего сочувствия. Да и жалость, проявленная им, была бы мне противна. Но мне не хватало Изабеллы, я мучилась от ее отсутствия и сознания того, что она в тюрьме. А ночами мне снились дети. Я вновь и вновь видела веселого, счастливого, беззаботного Жанно, видела его то так, то эдак, а чаще всего – в белой мохнатой козьей шубке, таким, каким он был в одну из зим, проведенных нами в Сент-Элуа. Во сне я играла с ним, разговаривала, целовала его. Просыпаться от таких снов было особенно трудно.

…Увидев на фасаде одного из домов цифру 24, я ускорила шаг. Вокруг было много людей, ведь по соседству находился Торговый двор. Улица была довольно чистая и привлекательная, но на меня это место навело тоску – в пяти минутах ходьбы отсюда находилась Люксембургская тюрьма, та, где сидел Розарио, та, куда скоро буду водворена я.

Поднявшись на второй этаж – Дантон занимал весь этаж в доме, – я осторожно постучала. Дверь открыла красивая белокурая девушка лет шестнадцати – я вначале приняла ее за одну из любовниц Дантона и только потом, вспомнила, что он женился. Итак, эта девчонка – его жена, Луиза Жели. Уже сейчас об этом браке ходили легенды. Рассказывали, что родители невесты, строгие католики, придерживающиеся монархических убеждений, поставили жениху почти невыполнимое условие: прежде чем они дадут согласие на брак, Дантон – революционер, якобинец Дантон! – должен исповедоваться, да еще непременно у неприсягнувшего священника. «Пустяки, – сказал Дантон. – Дайте только адрес»…

– Мне нужен гражданин Дантон, – произнесла я.

– Он в своем кабинете, – легкомысленно ответила супруга трибуна, принимая меня за обычную посетительницу.

Легкомысленно – потому, что после смерти Марата всем было известно, что среди посетительниц встречаются Шарлоты Корде.

Глядя на нее, такую юную, безмятежную, счастливую и даже глупенькую, я почувствовала, как что-то шевельнулось у меня в душе, что-то вроде угрызений совести. Правильно ли я поступаю? Мне не было жаль Дантона. Он пару раз оказывал мне некоторые небесплатные услуги, он даже знал меня. Но он все равно был революционер и якобинец, до недавнего времени союзник Робеспьера. Это Дантон более всех настаивал на создании Революционного трибунала. Я знала его слова: «Будем же грозными… Учредим трибунал, дабы меч закона висел над головой всех его врагов». Да, Дантон был мне почти ненавистен, но что сделали мне его родные? Его жена и дети? Впрочем, подумала я, из разговора с самим Дантоном все будет видно.

– К тебе пришли, Жорж! – нежным голоском предупредила мужа эта юная женщина.

Оторвавшись от бумаг, Дантон поднялся из-за стола, тряхнул головой, отбрасывая назад сальную нечесаную гриву волос. Он погрузнел, обрюзг. И он не узнавал меня. Огромный, массивный, в богатом аляповатом халате, домашних туфлях и фланелевом платке на шее, он стоял и смотрел на меня с холодным любопытством, как турецкий паша на новую рабыню, ожидая, когда я начну говорить.

– Итак, моя милая, что вам нужно? – наконец спросил он, не предлагая мне сесть.

А я в этот миг услышала, как нежно воркует за дверью Луиза, разговаривая с ребенком – видимо, сыном Дантона от первого брака.

Что-то сильно сжало мне сердце. Кровь горячей волной прилила к голове. Этот ребенок – он, наверное, такого же возраста, что и Жанно… Я поняла, что не смогу сделать то, ради чего пришла сюда. Внезапно я даже почувствовала облегчение. Почему бы мне не обратиться за помощью к Дантону? Я знала, что он питает слабость к аристократкам – даже не мужскую слабость, а какое-то сентиментальное сочувствие. И он обладает огромной властью, одного его слова будет достаточно, чтобы Изабелла с Авророй оказались на свободе. Они ведь не бог знает какие важные птицы. И пусть Батц катится к чертям вместе со всеми своими планами…

– Вы пришли просить за кого-то? – снова спросил Дантон.

Меня словно прорвало, поток слов подкатил к горлу.

– Я пришла умолять вас о помощи! Моя дочь и моя подруга брошены в тюрьму… Клянусь вам, они не замечены ни в чем противозаконном, а девочке так вообще только одиннадцать лет…

Лицо Дантона выразило досаду.