Янек ускоряет шаг и оборачивается. Бывают призраки, не исчезающие даже при ясном свете дня… Раненный во время стычки немецкий сержант лежит посреди дороги, а вокруг него, как сумасшедшая муха, мечется и гудит обезумевший Станчик. У него в руке нож, и трое братьев Зборовских из последних сил пытаются помешать ему совершить задуманное.
– Обеих! Обеих! – раздается в лесу отчаянный вопль.
Немец прикрывает руками рану, но в его лице – только голый страх. Он умоляет хрипящим голосом:
–
– Обеих! – кричит Станчик. – Дайте мне его!
Охваченный жалостью, Янек хватается за револьвер.
–
Он всю жизнь будет помнить улыбку облегчения, застывшую на губах мертвеца. Лес становится гуще, и его голос – глубже; ветки дружески треплют Янека по лицу. А вдруг сосны сейчас расступятся, и навстречу ему выйдет, мигая глазом, Черв, или же он услышит насмешливый голос старика Крыленко:
– Можешь пойти с нами, бледнолицый! Добро пожаловать в наш иглу!
– Вигвам, – непроизвольно шепчет лейтенант Ян Твардовский.
– Чего?
– У краснокожих – вигвамы. Иглу – это у эскимосов.
Но Черв погиб, а старик-украинец вернулся в Рябинниково, жители которого, во главе с козаком Богородицей, тепло его встретили. На флажках, что несли деревенские ребятишки, было написано: «Привет отцу освободителя Сталинграда!», и если вам доведется заглянуть в мастерскую сапожника Савелия Львовича Крыленко, он охотно расскажет вам, как благодаря его родительским советам и большому опыту его сын Дмитрий освободил этот героический город…
Янек останавливается. Вот землянка. Он видит серьезное лицо отца и слышит его голос.
– Наберись терпения, Старина Шаттерхенд. На Волге, под Сталинградом, люди сражаются за нас.
– За нас?
– Да. За тебя и за меня, и за миллионы других людей.
В кустах что-то зашевелилось. Всего лишь белка, но призрака так легко спугнуть.
– Удачи тебе, Старина Шаттерхенд, – шепчет далекий голос.
Янек смотрит на землянку. Лес хорошо о ней позаботился. Место, где родился его сын, поросло мхом и сорной травой. Он думает о той августовской ночи, когда услышал Зосины стоны. Он видит ее покрытое испариной лицо, ее глаза затравленного зверька. Рядом Махорка: закатав рукава, крестьянин возится с огнем, греет воду и готовит новенькие пеленки. Рискуя жизнью, Махорка украл их утром того же дня на одном из хуторов.
– Пушка пальнула, – говорит он. – Это хороший знак… Свободный человек родился!
Янек чувствует, как сжимается ладонь Зоси у него в руке.
– Уйди, – приказывает Махорка. – Когда все кончится, я тебя позову.
Янек выходит из землянки и слышит, как вдалеке грохочет наше орудие. И вдруг из-под земли доносится дрожащий крик, слабая жалоба, первое недовольство… «Уже!» – думает он с бесконечной нежностью… Но все это давно в прошлом, старая ржавая дверь больше не заскрипит на своих петлях, его сын в Вильно вместе с матерью, мальчику три года, и он уже ходит. Яма засыпана землей, как и подобает могиле.
– Ну же, Старина Шаттерхенд, не плачь.
– Я не плачу, – говорит лейтенант Твардовский, вытирая слезы. – Но он был моим лучшим другом.
Слезы не прогоняют призраков, они вызывают их. Янек видит Добранского, лежащего на траве на берегу Вилейки, и слышит залпы на другом берегу реки.
– Не говори. Береги силы. Они в десяти километрах. У них есть врачи, полевые госпитали. Они спасут тебя.
– Янек.
– Не говори, прошу тебя.
– Они точно прицелились, сволочи.
– Да. Они очень хорошо целятся. Больно?
– Да.
– Слышишь залпы? Они будут там с минуты на минуту. Они выходят тебя. Тебе не будет больно.
– Меня там уже не будет.
– Молчи. Куда ты денешься? Тебе суждено быть там и встретить их.
– Нет. А жаль. Все равно что видеть руку друга и быть не в силах пожать ее.
– Не надо было тебе выходить. Никто не выходил. Ни Зборовские, ни Янкель. Нужно было подождать всего несколько часов. Мы ведь ждали целых три года…
– Мне хотелось пожать им руку…
– Не говори, прошу тебя. Береги силы.
– Как много… пушек… Ничего… кроме пушек…
– Скоро все будет по-другому.
– Да. Будет музыка и книги, хлеб и тепло для всех… Никаких войн. Никакой ненависти…
– Вот именно.
Теперь его глаза улыбались. Они смотрели в небо.
– Новый мир… Труд и радость, одна на всех…
Плечи, которые обнимал Янек, были такими узкими, и сердце под убогой гимнастеркой еле билось, но сила и красота этого голоса казались ему теперь безграничными. Соловей пел:
– Я думаю… На этот раз все будет по-другому… Больше не придется начинать все сызнова… Мы пойдем к свету…
…Сколько соловьев? Сколько еще песен, прекрасных песен?
Над лесом со свистом пролетел снаряд. Лицо студента было совсем бледным, но глаза и губы по- прежнему улыбались.
– Янек…
– Я здесь.
– Мы… победили…
– Верно.
– Это будет… необычная… победа…
– Конечно.
– Ничто важное не умирает…
– Да, я знаю…
Ему хотелось сказать: «Знаю я эту песню». Но он сказал только:
– Знать – мало.
– Ничто важное не умирает… Только… люди… и бабочки…
…По земле, между камешками, ползут длинные вереницы муравьев. Миллионы крошечных, суетливых муравьишек, каждый из которых верит в величие собственной задачи, в высшую значимость той былинки, которую он с таким трудом на себе тащит…
– Янек.
– Я здесь. Я с тобой.
– Я не успел закончить книгу.
– Успеешь.
– Нет. Закончи ее вместо меня.
– Ты сам закончишь ее.
– Пообещай мне…
– Обещаю.
– Расскажи им о голоде и холоде, о надежде и любви…
– Расскажу.
– Я хочу, чтобы они гордились нами и стыдились…
