понижался, и только губы его продолжали безмолвно шевелиться… Он никогда не смотрел в лежавший перед ним молитвенник и бегал полными страха глазами по лицам верующих, по темным закоулкам и каменным стенам. Он вздрагивал от малейшего шума, резко замирал и прислушивался: и только его побелевшие губы продолжали шептать, а его кулак, на мгновение повисший в воздухе, машинально ударял во впалую грудь. Евреи молились: слышалось непрерывное бормотание одного и того же тембра, а затем вдруг из чьей-то груди вырывался долгий плач, долгая жалоба, наполовину пропетая, а наполовину произнесенная, как бы отчаянный вопрос, обреченный вечно оставаться без ответа. Тогда другие верующие повышали голос, озвучивая этот трагический вопрос, этот проникновенный плач, а затем голоса снова становились тише и переходили на шепот.

– Lchou nraouno ladonainorio itsour echeinou[54] ! – рыдал Сема. – Chma izrael adonai… Кто-нибудь остался снаружи, на карауле?

– Цимес, – быстро сказал один из верующих, вперив глаза в Писание и ударяя себя в грудь. – Цимес остался… Chma izrael adonaieloheinou adonaiecho!

– Boruch, chein, kweit, malchuze, loeilem, boet… – благоговейно пропел голос Цимеса. – Я здесь, ребе. Я хочу молиться, как все!

– Arboim chono okout bdoir vooimar! – пробормотал певчий, покачиваясь. – Так кто-нибудь остался снаружи или нет?

– Arboim chono okout bdoir vooimar! – запричитал Цимес, чтобы не компрометировать себя.

– Adonaiechot! – завыл певчий, целуя кончик талеса и зверски ударяя себя в грудь. – Значит, никто не остался на карауле? Arboim chono okout… Говорю же вам, что это нехорошо; нужно, чтобы кто-то вышел наружу и встал на карауле! Arboim chono okout…

– Вы уже пропели это трижды, ребе! – грубо перебил его молодой Цимес.

– Bdoir vooimar! – закончил Сема. – Не надо мне указывать, что я должен делать!

– Зачем мы пришли сюда – молиться или спорить? – сердито вмешался маленький рыжеватый еврей.

– Не надо мне напоминать, зачем мы сюда пришли! – огрызнулся певчий. – Chiroum ladonaichir chadoch!

– Chirou ladonai.

– Oi, chirou ladonai! Пойте, пойте новую песнь пред Господом! Каминский, выйди и встань на карауле.

– Oi, chirou ladonai! – тотчас же откликнулся Каминский с горящими от восторга глазами. Это был бородатый еврей-великан, бывший извозчик из Вильно.

– Ladonaichir chodoch! – пробормотал певчий. – Каминский, я что тебе сказал? Я тебе сказал: выйди и встань на карауле!

– La… a… adonaichir chidoch!

– Каминский, я тебе сказал…

– Не приставайте ко мне! – вдруг заревел великан, и его глаза налились кровью. – Когда ко мне пристают, я начинаю сердиться! А когда я сержусь… Chirou ladonaichir chodoch!

– Boruch, chein, kweit, malchuse, loeilem, boet! – быстро пропел певчий. – Я буду смеяться, когда нас всех перестреляет патруль!

– Adonaiechot!

– Я буду смеяться, когда нас всех перестреляет патруль, oi, как же я буду смеяться! Chma izrael adonai!

– Я буду смеяться, когда нас… тьфу! – сердито сплюнул Каминский. – Капелюшник, ты сбиваешь меня! Ты что, не можешь спокойно читать свою молитву?

– Как вы хотите, чтобы я спокойно читал свою молитву, если повсюду рыщут злодеи, готовые перерезать нам горло, а никто не стоит на карауле? Lefnei adonaiki vo michpoit gooret! Как же вы хотите?

– Vo michpoitgooretz! Тебе везде злодеи мерещатся! Kivo, kivo, adonaikivo… Встаньте, встаньте пред Господом!

– Adonaikivo; chma izrael adonai… Что я слышал?

– Ничего ты не слышал, ребе!

– Я что-то слышал. Chma izrael adonaieloheinou…

– Adonaiechot… Oi… Что это было? Не пугайте меня, ребе… У меня жена на седьмом месяце, беременных нельзя пугать. Molchem booilem boit! Могут быть преждевременные роды.

– Могут быть пр… тьфу, тьфу, тьфу! – снова ошибся Каминский. – Я с вами с ума сойду! Molchem booilem boit!

После моления евреи вышли в ночь и разбрелись по лесу. У выхода Янкель встретился с Каминским.

– Ну что?

– Грузовик каждый день проезжает по дороге вдоль Вилейки. Обслуживает одиночные посты. Я видел боеприпасы, оружие…

– Охрана?

– Обычно три человека, не считая шофера. Один в кабине и двое в кузове… Ни о чем не догадываются.

– Во сколько?

– В четыре грузовик проезжает большую излучину Вилейки: там сильный наклон метров на пятьсот. Самое подходящее место.

Они расстались. Янкель ушел в ночь.

– Гм…

Черв окинул свой маленький отряд критическим взглядом.

– Марш!

Тронулись. Они шли гуськом, с Червом во главе. У него была странная манера носить винтовку: ремень через шею, а ружье поперек груди. Он опирался на него обеими руками. Благодаря платку на голове, со спины он был похож на матушку с ребенком на руках. Крыленко шел с трудом, волоча ногу. Его лицо кривилось от боли…

– Ревматизм! – с грустью объяснял он Янеку.

Махорки не было: в Пясках рожала женщина, и уже два дня он бродил вокруг хутора, бормоча молитвы. На поясе у Янкеля висела связка гранат. Станчик спрятал в рукав нож: это было его единственное оружие… Трое братьев Зборовских были экипированы лучше всех: у каждого немецкая винтовка, штык, маузер и полный патронташ. Безоружный пан меценат рысил перед Янеком. В огромной шубе, вечно вонявшей мокрой собакой, у него был нелепый, смешной вид. Он то и дело останавливался и бегал в кусты: у него было расстройство кишечника. Потом догонял их в изнеможении и бормотал извинения. Так он прошел половину пути и в конце концов, измотанный и ноющий, остался где-то в чаще. Янек замыкал колонну. Они прибыли к излучине Вилейки заблаговременно и расположились по обе стороны дороги. Двое старших братьев Зборовских встали на вершине холма, как раз у того места, где водитель грузовика должен был переключить скорость перед спуском. По ту сторону Вилейки садилось солнце, снег был твердым и гладким: под скупыми лучами солнца он превратился в плотную массу. Они ждали больше получаса, лежа на снегу. Чувствуя, как замерзают внутренности, Крыленко вскочил и выругался.

– Лежать! – приказал Черв.

– Хочешь, чтобы я отморозил себе?… – возразил Крыленко.

Черв мигнул глазом.