– Играйте лучше! – закричал Янек.

– Опусти револьвер, сынок. Не очень-то приятно чувствовать его у себя за спиной.

Он принялся играть. Он играл хорошо. «Да, – с грустью подумал Янек, – он умеет играть». Он взял Зосю за руку.

– Слушай. Вот это музыка.

Зося прижалась к нему.

– Теперь Шопена, – сказал Янек.

…Когда он вернулся на землю, то увидел, что человек стоит возле рояля и смотрит на него.

– Я мог бы разоружить тебя, сынок. Ты забылся.

Янек нахмурил брови.

– Уходи, – сказал он Зосе.

– А ты?

– Я останусь здесь, чтобы он не позвал…

– Я никого не позову, – сказал человек.

– Иди. Не бойся. Встретимся в лесу.

Она повиновалась.

– Хочешь, чтобы я тебе еще поиграл? – спросил немец.

– Да.

Старик сыграл Моцарта. Он играл около часа, по памяти. Закончив, спросил:

– Ты очень любишь музыку?

– Да.

– Ты можешь приходить сюда часто. Тебе нечего бояться. Я буду счастлив играть для тебя, сынок. Хочешь поужинать со мной?

– Нет.

– Как хочешь. Меня зовут Шредер, Аугустус Шредер. В мирное время я делал музыкальные игрушки. – Он вздохнул. – Я очень люблю свои музыкальные игрушки. Больше, чем людей. А еще я очень люблю детей. Я не люблю войну. Но мой сын, которому столько же лет, сколько тебе, очень любит войну… – Он пожал плечами. – Мне нужно было уехать или потерять своего ребенка. Но я служу интендантом, и у меня даже нет винтовки. Мы могли бы подружиться, сынок.

– Нет, – сказал Янек. Он запнулся. – Но я еще вернусь.

– Я с радостью поиграю для тебя.

Янек ушел. Зося ждала его в землянке.

– Я так боялась за тебя!

– Ну как? – спросил Янек. – Красиво, правда?

Она опустила голову с виноватым видом. Внезапно она расплакалась.

– Зося!

Она громко рыдала, как побитый ребенок.

– Зося! – взмолился он. – Зосенька… Что с тобой?

– Некрасиво, – рыдала она. – Совсем, совсем некрасиво!

– Зося…

Он обнял ее. Прижал к груди.

– Ты больше не любишь меня!

– Нет, я люблю тебя, люблю… Не плачь, Зосенька!

– Ты любишь свою музыку больше, чем меня… Господи! Как я несчастна!

Он не знал, что ответить. Он прижимал ее к себе. Он гладил ей волосы. И повторял:

– Зося, Зосенька.

Янек несколько раз приходил к Аугустусу Шредеру. Тайком, стыдясь самого себя: он мучился так, словно бы совершал предательство. Поначалу он все время был начеку, сжимал в кармане револьвер и подозрительно следил за движениями немца. Но Аугустус Шредер сумел внушить ему доверие. Он показал Янеку фотографию сына: молодого человека с угрюмым лицом, в гитлеровской форме.

– Он твоего возраста, – сказал он печально. – Но не любит музыки. Ему не нравятся мои игрушки.

Игрушки он тоже показал: фигурки гномов и немецких бюргеров прошлого, изготовленные с большим мастерством.

– Я смастерил почти всех персонажей сказок Гофмана и братьев Гримм, – пояснил он с детской гордостью. – Я люблю прошлое… Я люблю Германию флейтистов и дудочников, ночных колпаков и нюхальщиков табака, длиннополых сюртуков и белых париков… – Он улыбнулся. – В те времена людоеды жили только в сказках, они были славными малыми и никого не ели; больше всего на свете любили свои домашние тапочки, трубку у камина, кружку пива да добрую партию в шахматы…

В каждую игрушку был встроен механизм: достаточно было нажать на кнопку, и фигурка оживала, совершая поклон или балетное па под ясные звуки мелодичного аккорда.

– Я никогда не делал оловянных солдатиков, даже для сына, – говорил Аугустус Шредер.

Он садился за рояль и играл. Больше всего он любил Lieder[52] и играл их восхитительно. Янек чувствовал, что эти мелодии как нельзя лучше выражали душу старика, его мечты, его былую любовь… Он с наслаждением слушал эту нежную и печальную музыку. Однажды он спросил:

– Вы правда немец?

– Да. И побольше этих… – Он махнул рукой на окно: по улице с грохотом проезжали танки. – Я – последний немец.

Он долго жил в Кракове и хорошо знал польский язык. Он не осмеливался заговорить с Янеком о его родителях. Однажды он робко спросил:

– Где ты живешь?

– В лесу.

– Хочешь жить у меня?

– Нет.

Аугустус Шредер немного ссутулился и больше не настаивал. Он подарил Янеку одну из своих игрушек. Баварского бюргера в ночном колпаке: он улыбался, нюхал табак, чихал и удовлетворенно качал головой под звуки: «Ach, mein lieber Augustin».[53] Янек повсюду носил эту фигурку с собой. Он показал его Зосе. Часто, сидя в землянке, они оба громко хохотали, наблюдая, как старичок нюхал табак и чихал…

«Ach, mein lieber Augustin, Augustin, Augustin…» – несколько раз играло у него внутри. И человечек с глубоким удовлетворением качал головой.

Однажды в пятницу вечером Янкель Цукер начистил сапоги, вымыл бороду, обвернул молитвенник шелковым талесом и ушел. Партизаны доброжелательно смотрели ему вслед. Один только Махорка проворчал:

– Еврей не любит молиться в одиночку. Боится остаться один на один со своим Богом.

Янкель шел быстрым шагом: он опаздывал. Каждую пятницу он отправлялся в пригород Вильно Антокол и заходил на развалины старого порохового склада… Этот пороховой склад служил прятавшимся в лесу евреям временной синагогой и местом собраний: при отступлении в сорок первом русские взорвали его, но некоторые подземные помещения почти не пострадали. Добраться до них было нелегко, и никто туда не спускался, за исключением верующих, уцелевших во время погромов. Их осталось немного, и паролем их была осторожность. Сначала в развалины спускался бродяга Цимес, осматривал помещения – обычно там ютились одни лишь летучие мыши да голодные крысы, – а потом пронзительно свистел: тогда верующие один за другим молчаливо и робко входили на пороховой склад… Янкель немного опоздал. Под землей Цимес с торжествующим видом установил лампу, украденную накануне на главном вокзале Вильно. Пришло уже около десяти человек, худых и нервных, их длинные трагические руки дергались. Сема Капелюшник, старый торговец фуражками с Немецкой улицы, был за певчего. Надвинув шапку на глаза, он бил себя в грудь и покачивался; его губы шевелились, а голос порой взлетал до длинной напевной жалобы, потом вновь