глубоко вошел в землю, словно меч. Его сломанный позвоночник не чувствует боли, и тело кажется ему чужим. «Проклятое тело!» – печально думает он с любовью хозяина к своему верному псу. Его взгляд начинает туманиться…
– Это называется волнующей минутой, – прошептал Тадек.
Но вдруг он замечает, что кусты перед ним шевелятся, и из-за шелковицы высовывается глупая физиономия Пеха. Пех смотрит на Тадека с отвращением, язвительно гогочет и выходит из кустов с бутылкой виски в руке…
– Если бы это было правдой! – пробормотал Пех.
– Замолчи…
В этом появлении есть что-то неожиданное. Тадек это хорошо чувствует, но в своем нынешнем состоянии не может сосредоточиться и определить, что именно. Впрочем, аэродром находится всего в нескольких милях отсюда, и там должны были видеть, как его самолет упал в лес. Пех склоняется над Тадеком и подносит к его губам горлышко бутылки. Тадек пьет и понимает, что виски, как и прежде, пить приятно. Затем он видит, как из зарослей появляется его товарищ по эскадрилье Адам Добранский. Добранский ведет себя очень некрасиво. Он смотрит на запутавшееся в парашюте тело с глубоким отвращением.
– Как колбаса! – заявляет он, усаживаясь в траву. – Передай мне виски. Ну что, сбили?
Тадек оскорбительно бурчит что-то в его адрес и, в свою очередь, требует бутылку. Он понимает, что никому до него нет дела. И продолжает умирать.
– Тихо! – прошептал Пех. – Он спит.
Тадек открыл глаза.
– Я не сплю. Продолжай.
Он умирает, его жалкое, беспомощное тело лежит на земле, а его лучшие друзья делают вид, что все это – сущие пустяки. Он, конечно, не требует от них, чтобы они рыдали и рвали на себе волосы, но можно было хотя бы не напиваться.
– Могли бы, по крайней мере, обнажить головы, – с достоинством подсказывает он им. – Не стесняйся, Пех. Если устал пить стоя, можешь усесться на меня, – добавляет он трагическим тоном.
К его громадному удивлению, Пех тотчас садится к нему на живот, сжимая в руке бутылку. Но Тадек не чувствует его веса. Напротив, у него такое ощущение, будто он наблюдает за всем со стороны, словно это запутавшееся тело больше не принадлежит ему.
«Все обстоит гораздо хуже, чем я думал», – думает он, впадая в уныние.
– Даже не пытайтесь меня ободрить! – храбрится он. – Я знаю, что со мной!
– А ты думал, у нас еще остались какие-то иллюзии? – говорит Пех. –
– Я? – стонет Тадек. – Киплинг?
– Да. Если ты видел, как гибнет дело всей твоей жизни… Старина Киплинг! Я дам тебе почитать его стихи о Сталинграде… По его собственному признанию, это лучшее, что ему довелось написать.
Какой пыл! Какое воодушевление! Попался, Ганга Дин?[48]
Это заявление немедленно вызывает у его товарищей приступ бурной радости. Бутылка быстро обходит еще несколько кругов.
– Как Яблонский? – спрашивает Тадек.
– Так же, как и мы, – говорит Пех. – Ушел из эскадрильи. – Он осушает стакан. – Мы нынче в свободном полете, – поясняет он.
– А Черв? Я видел, как он врезался в одного боша над Северным морем… Я был в двухстах метрах сзади и видел, как оба самолета спикировали в воду.
– Угу, – подтверждает Пех, – Черв упал прямо в ледяную воду и поплыл, как поплавок. «Брр…» – фыркал он на чистейшем польском. «Брр… брр…» – внезапно услышал он за соседней волной. Черв поворачивает голову и видит боша, который плывет рядом с ним и смотрит на него своими идиотскими глазами. Чтобы согреться, они начинают обмениваться оскорблениями: «Т… т… ты утонешь, д… др… дружище! – шепчет Черв по-немецки с ликующим видом. – С… с… спасательный пояс не вечный. Т… т… тебе капут». «Брр…» – печально отвечает ему бош. – «Т… ты… ты стучишь зубами?» – ликует Черв. «Й… й… я? – хрипит бош. – М… м… мне так нравится. Эт… то п… приятно!» – «Оч… чень приятно! – соглашается Черв. – Н… н… ни за что н… н… на свете н… н… не хотел бы оказаться г… г… где-нибудь в д… др… другом месте!» «Брр…» – дрожат они хором, поглядывая друг на друга краем глаза. – «И… и… я двадцать раз б… б… бомбил Варшаву!» – радостно хрипит бош. «К… к… кё…» – спокойно отвечает ему Черв. «К… кого?» – с недоверием переспрашивает другой. «Кё… Кёльн, – договаривает Черв. – Ха-ха-ха!..» «Брр…» – мрачно фыркает бош. Через час он начинает слабеть. «Н… ну, давай, – шепчет он. – Тони… И дело с концом…» «Т… т… только после вас», – шепчет Черв. «И… и… и не мечтай!» – возражает бош и начинает захлебываться. Черв выигрывает очко. «Т… ты захлебываешься! – ликует он. – А я, с… смотри… Я… я просто ныряю в с… свое удовольствие». Он на время исчезает под водой и снова поднимается на поверхность. «А? – хрипит он, еле живой. – Ш… что ты на это с… с… скажешь?» Бош отчаянно смотрит на него, стискивает зубы и ныряет. «Он оказался круглым ослом, – с восхищением рассказывал мне потом Черв. – Я сосчитал до десяти и признал его побежденным. А потом потерял сознание…» Когда мы подняли его со дна, он был пропитан водой, как губка. Передай мне бутылку.
Тадек блаженно вздохнул. Он счастлив. Он изрядно выпил, и голова немного кружится, но он снова нашел своих товарищей, и, как в былые времена, они вместе отправятся в бой.
– Мы им покажем! – кричит он. Вдруг начинает петь во весь голос:
– Гляньте на этого пьянчугу! – ворчит Пех с отвращением. – Клянусь, нам придется нести его на самый верх…
Они берут его под руки, поднимают…
поет Тадек.
Вдруг он обо что-то спотыкается… Наклоняется. В траве лежит безжизненное тело пилота в шлеме, запутавшегося в парашюте. Рядом – обломки самолета.
– Кто это? – удивляется Тадек.
– Не обращай внимания, – говорит Пех. – Просто переступи…
…Они тащат его за собой.
Добранский умолк. Партизаны сидели неподвижно, склонив головы. Один только Пех выругался сквозь зубы, а потом, выйдя из землянки, сказал Янеку:
– Рождаемся мы или умираем, они рассказывают нам сказки. У них всегда наготове свежая. Только этому они и научились за тысячи лет…
Тадек Хмура улыбался, и молодая женщина с закрытыми глазами – темные волосы ниспадают на плечи, лицо безмятежно, несмотря на следы слез, – нежно гладившая его по голове, навсегда осталась в памяти Янека, словно фигура на носу корабля, которую не скроет ни одна ночь и не смоет ни один шторм.
Позже, гораздо позже, когда партизанские берлоги в польском лесу стали местами поклонения, куда целый народ приходил поминать своих героев, и когда от Ванды Залевской, замученной и казненной немцами, осталось только имя, вырезанное на бронзовой дощечке рядом с именем Тадека Хмуры у входа в святилище, это лицо оставалось для Янека таким же живым, как слова его отца о том, что «ничто важное не умирает», и всякий раз, когда он вспоминал их, ему казалось, что отец ему лгал.
Тадека Хмуру похоронили в лесу, под снегом. И даже не пометили места. Студент часто повторял им:
– Запомните, никаких меток, никаких имен.
