Несомненно, но только я представляю воскресение плоти менее живописно, чем Ориген: он полагал, что люди воскреснут в форме сферы… и ничего не сказал о размерах сферы. Не знаю, будут ли они все одинаковые. Для меня очевидно: Ориген играл словами — то, что сфера будет совершенной формы, не означает, что ее будет приятней созерцать, чем колонну либо конную статую Коллеони[59] или Гаттамелаты[60]. Сфера совершенна с иной точки зрения: все точки на ее поверхности равно удалены от центра; но эстетически она не совершенней других форм. Если бы какой- либо скульптор решил создавать только сферы, шары, вряд ли бы он добился успеха у зрителей. Подобное случилось и с кубистами: теория, что любую форму можно свести к кубу, весьма и весьма странна. Не понимаю, почему они выбрали именно куб, а не пирамиду, допустим, или конус, или цилиндр. Надо бы изучить теорию кубизма, если таковая существует; впрочем, мы все равно вряд ли сможем что-либо понять, особенно если захотим понять, почему предпочтение было отдано именно кубу.
Нет, тот, кто потерпел неудачу, так это сам святой Фома
Сама идея: объяснить текст Фомы Аквинского — была обречена на неудачу.
Ну что же, будем надеяться, что он менее…
Что он менее туманный, менее загадочный, чем текст Фомы Аквинского.
Да, да.
Мне кажется, ангелов столь много, что их и не представить; когда тебе говорят о двух ангелах, ты способен в них поверить, но если тебе говорят о тысячах ангелов — их невозможно вообразить. Чем цифра больше, тем она неопределеннее.
Что же, посмотрим.
Не думаю, что легко вкушать хлеб, когда в руках у тебя восемь веточек мирта; подобную сцену весьма трудно представить себе, не правда ли?
(Смеется.)
Надеюсь, что ни один художник не попытался изобразить подобную сцену; отнюдь нелегко нарисовать такого праведника в Эдеме. Веселящегося, вкушающего хлеб, который только упомянут, и не более того. Он сотворен ex nihflo, из ничего.
Что касается фрагмента, который вы мне только что прочитали, — я не знаю, чему отдать предпочтение, какую манеру мыслить следует выбрать. Фрагмент вроде бы и мифический, да не совсем, не правда ли? Словно бы человек пытается вообразить себе что-либо и не может, терпит поражение. Поэтому он и использует большие числа.
Но поражение потерпели вовсе не мы, а богословы.
10. Либерализм и национализм
Хорхе Луис Борхес: И мне тоже это кажется странным. Разумеется, речь идет о поисках собственной идентичности, но, думается, лучше будет, если ее не найдут; я уже неоднократно говорил: мы — люди Запада, европейцы в изгнании, в благословенном изгнании. Странно, но националисты сейчас упорно стараются стереть тот характерный след, который оставили в нашей стране иммигранты. Всей Америке, включая и Северную, «аргентинское лицо» знакомо именно этими иммигрантскими чертами; и именно эти черты не устраивают националистов, которые хотят видеть в нас испанцев и индейцев, то есть хотят видеть в нас просто обитателей Южной Америки. Очень странно, что они отказывают нам как раз в том, что отличает нас от всех остальных; тем не менее националисты упорно не желают видеть нашу страну как страну иммигрантов, они признают ее только страной испанцев и индейцев, которых к тому же у нас почти и нет. В общем, здравомыслящими наших националистов не назовешь.
Полагаю, что в восьмидесятые годы вопрос об иммиграции — из числа приятных, в предыдущие времена — из числа внушающих тревогу, опасения.
Да, полагаю, что так; считалось, что все наши беды — от иммигрантов, но ведь это — неверно, все наши беды, все зло — от времен Войны за независимость[61], от анархизма, от стоявших у власти каудильо; все это было до массовой иммиграции. Помнится, во время диктатуры Перона[62] мне встречались люди, которые утверждали: в том, что он пришел к власти, повинны иммигранты, и я отвечал им на это, что перонизм имеет больше всего сторонников во внутренних районах страны, там, где иммигрантов менее всего. И в качестве доказательства приводил столь почитаемый националистами Тукуман[63] : там смешение испанцев и индейцев без примеси других наций, и там, не будем скрывать, началась война.
Возможно, но, как бы там ни было, Лугонес — необъясним, непонятен без французской литературы. А кроме того, он исповедовал культ Данте.
Ситуация с «Мартином Фьерро» согласуется с идеей о том, что в каждой стране должна быть своя священная книга; мне эта идея представляется суеверием. Вот есть Коран, есть Библия, а в нашей стране есть «Мартин Фьерро». Например, на встречах с зарубежными писателями — я не раз был тому свидетелем — им дарят «Мартина Фьерро» со словами: «Это наша Библия». Такое отношение к этой книге кажется странным, верно? Но вместе с тем таково оно и есть…
