тщательного разбора, сколько согревает свое чувство, когда ему с жаром и искусством произносят места Писания. Ибо сие последнее создано не усилиями человеческими, но излилось из Ума Божественного, излилось мудро и красноречиво, так что при сем не мудрость искала красноречия, но красноречие ни на шаг не отступало от мудрости. Если правила ораторского искусства, по точному мнению красноречивейших и остроумнейших мужей, не иначе могли составиться как через наблюдение и замечание красот, находящихся в творениях лучших ораторов, и через приведение оных в известную систему или науку, то что мудреного – находить сии правила и красоты в писаниях мужей Богодухновенных, коих послал Тот, Кто творит умы великие? По сей-то причине я смело признаю канонических наших Писателей и Учителей не только мудрыми, но и красноречивыми в отношении к такому роду витийства, какой был совершенно приличен лицам Богодухновенным.
22) Но, заимствуя образцы Св. витийства из таких мест Писания, кои без всякого труда можно понимать, я решительно не советую подражать Богодухновенным мужам там, где они выражались с полезною и спасительною темнотой, дабы каким ни есть образом занять и выпрямить умы читающих, дабы прогнать скуку и изощрить стремление учиться желающих и дабы на время утаить себя от людей нечестивых, – или для обращения их к благочестию, или же для сокрытия от них таинств. Иными словами. Св. Писатели выражались темно для того, чтобы люди последующего времени, желая правильно понимать и изъяснять их, старались обретать для сего в Церкви Божией благодать новую – хотя и не равную, но, по крайней мере, подобную той, которая была в них самих Что до истолкователей их, то те не должны в своих истолкованиях принимать на себя вид такой же таинственной важности какая прилична была мужам Богодухновенным, не должны изъяснять Писание так темно, чтобы и их изъяснения снова нужно было изъяснять. Напротив, для Христианского наставника первый и главный долг есть – во всех своих поучениях быть сколько можно вразумительным и говорить с такою ясностью что разве только самый беспонятный человек был бы не в состоянии понимать нас, или же причина неудобовразумительности в речах происходила бы не от наших слов, а от чрезвычайной трудности и утонченности предметов, кои мы желаем изъяснить и открыть другим.
23) Ибо есть предметы, кои по самой сущности своей непонятны или кои едва-едва постигаешь, да и то весьма поверхностно, хотя бы наставник выражал их самыми ясными словами. Таких предметов или вовсе никогда не должно предлагать народу для слушания, или предлагать весьма редко – в случае какой-нибудь необходимости. Впрочем, требование сие – необходимое в общественных поучениях – не относится к сочинению книг, кои сами собою привлекают читателя, когда он понимает их, и не бывают скучны, когда их – по невразумительности – не захотят и читать; не относится также и к частным беседам и разговорам. Здесь, напротив, мы не должны щадить никакого труда для того, чтобы истины, даже самые трудные для разумения, но хорошо нами постигнуты, каким бы ни было образом довести до понятия других и во что бы то ни стало перелить оные в душу слушателя; особенно если слушателем или собеседником нашим обладает жажда познаний и если у него есть достаточные умственные способности, ибо в простой беседе наставнику вся забота не о том, как бы красноречивее, а о том, как бы яснее и очевиднее изложить предмет свой.
24) Рачительное стремление к этой ясности (evidentia) не старается иногда об изяществе выражений, заботясь не о том, что хорошо звучит, но о том, что хорошо высказывает и проявляет истину, которую силится выставить на вид. Посему-то один Писатель, рассуждая о ясности выражения, говорит, что она бывает иногда некою «тщательною небрежностью»; хотя, само собой разумеется, этою небрежностью не так разоблачается речь от красивого убранства, чтоб облачать ее в безобразные покровы. Но, как бы то ни было, только хорошие учители в учении своем более всего стараются и должны стараться о ясности; и потому, если выражения, чистые и правильные в ученом употреблении, темны и двусмысленны, а в простонародном употреблении хотя неправильны, но зато ясны и точны, то в таком случае они и употребляют сии выражения уже не так, как употребляют их ученые, а как произносит оные простой народ. Таким образом, если наши переводчики не постыдились сказать: Non congregabo conventicula eorum de sanguinibus {«Не соберу соборы их от кровей») (Пс.15,4), ибо чувствовали, что предмет требовал употребить здесь слово sanguinibus (кровей) во множественном числе, хотя оно в ученом Латинском языке употребляется только в единственном, то почему учителю Веры, беседующему с людьми необразованными, стыдиться и не употребить простонародного ossum (кость) вместо книжного os, дабы избежать двусмыслия в слове, имеющем два значения – «кость» и «уста» – и различающемся по одному только ударению в произношении – долгому или короткому (ед. os – мн. ora, ед. os – мн. ossa), – почему, говорю, не употребить, когда грубое Африканское ухо вовсе не умеет судить ни о сокращении, ни о продолжении гласных букв? Какая польза от правильности языка, за которою не может следовать понятие слушателя, тогда как единственная причина и цель разговоров наших есть, чтобы нас понимали люди, с коими мы ведем разговор?
Итак, кто учит, тот пусть избегает выражений, кои не учат пусть избирает выражения правильные, если это можно сделать, не вредя ясности; если же нельзя – либо потому, что их вовсе нет, либо потому, что они не скоро на ум приходят, – То пусть употребляет слова не совсем правильные, лишь бы только самый предмет преподать правильно.
25) Это требование касательно ясности и вразумительности должно соблюдать не только в частных разговорах с одним или многими лицами, но еще гораздо более в общественных поучениях к народу. Ибо в частных разговорах есть возможность спросить, когда чего не понимаешь, а где все молчат, чтобы слушать одного, где все к одному напрягли уста и уши, там спрашивать – когда чего-то не понимаешь – и не в обычае, и не в приличии, следовательно, здесь наивозможная заботливость оратора должна постоянно предстоять на помощь молчаливому слушателю. Народ, жадный к познанию, обыкновенно нетерпеливым движением выражает, понял ли он проповедника. Пока нет сего движения, до тех пор проповедник должен представлять исследуемый предмет с различных точек и облекать оный во всевозможные разнообразные виды речи. (Этого не в состоянии, замечу мимоходом, сделать такие проповедники, кои произносят поучения, заранее приготовленные и слово в слово затверженные на память). Но как скоро проповедник поймет, что его все совершенно поняли, тогда надобно или кончить поучение, или перейти к другому пред мету. Ибо как приятен тот, кто проясняет предмет незнакомый, так, напротив, тягостен, кто много толкует об известном. Впрочем, он тягостен для одних тех. у коих все внимание держится только ожиданием того, чтобы разрешили им трудность развиваемой истины; а в других случаях – когда внимание слушателей обращено не на самый предмет, а на способ выражения – и предметы известные принимаются слушателями с приятностью. Если же известен и сам способ выражения, который несмотря на то нравится слушателям, то для них почти все равно, беседует ли с ними проповедник или простой чтец. Ибо сочинения, приятно написанные, обыкновенно с наслаждением читают не только те, коим они в первый раз попадаются, но их не без удовольствия перечитывают и такие люди, коим сии сочинения совершенно известны и находятся у них в свежей памяти; те и другие так же охотно слушают их. Забудут ли что-нибудь из них? – Забытое снова заучивают, только напомни им об этом. Впрочем, о способе нравиться в речи я не рассуждаю здесь: говорю об одном способе научать желающих учиться. А самый лучший способ есть тот, чтобы слушатель слышал одно истинное и совершенно понимал слышимое. Достигнута эта цель? Тогда нет нужды трудиться над тем, чтоб широко и долго поучать известной истине. А если будешь трудиться над тем, чтобы убедить и глубже напечатлеть ее в сердце? И в сем случае надобно поступать скромно и умеренно – дабы не навести скуки.
26) Воистину, подлинная черта красноречия в способе научать не та, чтобы жесткое и неприятное сделать приятным, а скучное – занимательным,- но та, чтобы неясное представить ясным. Но с другой стороны, если ты неясное выражаешь ясно, а нисколько не приятно, то отсюда получают надлежащую пользу только немногие – самые ревностнейшие слушатели, те, кои искренно желают узнать необходимые для них истины, хотя бы сии истины низко и грубо были выражены.
