с удовольствием ответил матери Перовской, что теперь она увидит дочь только в гробу. Это тоже было неправдой.
Ранним утроим 3 апреля 1881 года на двух черных платформах, на три метра поднятых над землей, под охраной пятнадцати тысяч жандармов, полицейских и солдат, Андрея Желябова, Софью Перовскую, Николая Кибальчича, Тимофея Михайлова и Николая Рысакова через весь Петербург повезли казнить на Семеновскую площадь. Им связали руки в нескольких местах и привязали к столбам на платформах. «Больно!» – сказала Перовская, когда ее связывали. Палач улыбнулся: «Ничего, еще больнее будет». Журналисты писали: «Кибальчич и Желябов очень спокойны. Михайлов бледен, но тверд. Лицо Рысакова мертвенно бледно. Софья Перовская высказывает поразительную силу духа. Щеки ее сохраняют даже розовый цвет, а ее лицо, неизменно серьезное, без малейшего следа чего-нибудь напускного, полно истинного мужества и безграничного самоотвержения. Ее взгляд ясен и спокоен. В нем нет и тени рисовки».
Чтобы не было слышно возможных выкриков первомартовцев, всю дорогу и всю казнь громко били сотни барабанов. На Семеновской площади было много народа, среди которых находились народовольцы, считавшие, что если казнимые их увидят, им будет легче умирать. Были студенты и рабочие. За приветственные крики пятерым осужденным полиция арестовала несколько человек. Одна из свидетельниц проезда платформ позднее писала: «Это было одно мгновение, но такое, которое навсегда запечатлевается в мозгу, точно выжженное каленым железом. Они прошли мимо нас не как побужденные, а как триумфаторы, – такой внутренней мощью, такой непоколебимой верой в правоту своего дела веяло от их спокойных лиц. Я ушла с ярким и определенным сознанием, что их смерть – только великий этап на путях великой русской революции и что ни грохот солдатских барабанов, ни тяжелая пята реакции не заглушат и не остановят грядущей грозы и бури!»
Вокруг поднятого на несколько метров эшафота было много казаков, конных жандармов. За каре сплошной стеной стояла огромная толпа. Осужденные не давали предсмертных признаний, не плакали, не раскаивались, не просили помилования. Они ничего не говорили, понимая, что их не услышат сквозь барабанную дробь. Вешать начали в восемь часов тридцать минут утра. По декабристской вешательной традиции Тимофей Михайлов дважды срывался, но его все равно довесили. Всех возмущавшихся тут же арестовали. Прождав положенные двадцать минут, во время которых вешаемые вдруг могли ожить, – так почему-то считалось, трупы сняли, положили в черные гробы и под большим конвоем увезли с места казни. На следующий день официальные газеты публиковали все мыслимые и немыслимые подобности казни. Иностранные корреспонденты с ужасом писали Европе: «Мы видели десятки казней на Востоке, но такой живодерни не видели нигде и никогда. Казнь пяти государственных преступников, каждый, кто ее видел, назовет самым отвратительным зрелищем, которое ему приходилось видеть. Среди офицеров и чиновников выражения гнева и отвращения к тому, как происходила казнь, были сильны и всеобщи. Все было мучительно в высшей степени для всех участников и зрителей». Шотландские газеты писали: «Если даже десятая часть из того, что нам рассказывают о российской монархии верно, то социальное и политическое положение в России поистине невообразимо. Самодержавие безрассудно. Революция, если она грянет, будет ужасна».
Журналисты часто бывают провидцами. Император Александр III входил в историю, как «командир апрельского ужаса». Он почему-то думал, что победил, но короноваться не спешил. Ему донесли, что перед казнью Софья Перовская просила партию беречь Веру и Наума. Царь не знал, что это Фигнер и Суханов, но догадывался, что ему надо бояться. Александр III боялся, и правильно делал. Россия и Европа читала стихотворение в прозе какого-то автора, укрывавшегося под псевдоним, посвященное Софье Перовской:
«Русская светлая девушка стояла перед угрюмой мглой.
«Знаешь ли ты, что тебя ожидает холод, голод, ненависть, насмешка, презрение, обида, тюрьма, болезнь и смерть, отчуждение, полное одиночество и страдания от врагов и друзей?»
«Знаю. Я готова на безымянную жертву. Мне не нужно ни благодарности, ни сожаления, ни имени. Я готова войти к тебе».
На следующий день после казни Исполнительный Комитет из восьми оставшихся на свободе человек во главе с Верой Фигнер и Николаем Сухановым, сообщал подданным Российской империи:
«Третьего апреля около девяти часов утра на Семеновском плаце в Петербурге приняли мученический венец социалисты: крестьянин Андрей Желябов, дворянка Софья Перовская, сын священника Николай Кибальчич, крестьянин Тимофей Михайлов и мещанин Николай Рысаков. Суд над мучениками творили царские сенаторы, приговор диктовал император Александр III, он же утвердил его.
Итак, новое царство вполне обозначилось – престол орошен кровью борцов за народные права. Пусть так! Со своей стороны над свежей могилой наших товарищей мы всенародно подтверждаем, что будем продолжать дело освобождения России. На этом пути не остановят нас виселицы, как не остановили они в прошлое царствование целый ряд бойцов. Судя по событию 3 апреля верховная власть выбрала путь управления страной – путь обращения к палачу. Пусть так! Исполнительный Комитет заявляет теперь же, что реакционная политика, по традициям Александра II, неизбежно приведет к последствиям, еще более пагубным для правительства, чем 1 марта.
Исполнительный Комитет обращается с призывом ко всем, кто не чувствует в себе инстинкта раба, кто сознает свой долг перед страждущей Родиной, – сомкнуть свои силы для предстоящей борьбы за свободу и благосостояние Русской Земли!
Исполнительный Комитет.
4 апреля 1881 года.
Летучая типография «Народной воли».
Победоносцев сказал Александру III, что революционеры уничтожены, а на либералов надо самодержавно прикрикнуть, часть репрессировать, часть столкнуть лбами. Они начнут биться друг с другом и писать доносы власти. Угрозы власти больше нет. Император милостиво кивал. Он еще не знал, что время его правления в России назовут «Подлые годы». Из сорока лет, которые революционеры дали для существования произвольной империи, с октября 1877 года прошло уже четыре года. Самодержавная власть думала, что все закончилось. Она ошибалась. Как всегда.
Победоносцеву не удалось представить народовольцев какими-то извергами и палачами. В Европе готовились и выходили биографии Желябова и Перовской, собирались фотографии репрессированных народовольцев и материалы по истории и деятельности партии. Революционерка Катерина Брешковская писала о Николае Кибальчиче: «Он представляя собой яркий образец чистой души и сильного ума, замкнутого в скромную, обычную оболочку. Одна мысль владела им: необходимо дать могучее орудие в руки борцов. Он всего себя посвятил этому делу и, выполнив свою задачу, спокойно простился с жизнью». Сочувствие европейского и большей части российского общества давно было на стороне «Народной воли».
Александр III сидел в Гатчине, почти не выходя оттуда, и готовил манифесты о дальнейшей жизни империи. Улицы Петербурга с утра до ночи были забиты полицейскими в штатском, дворниками, хозяевами лавок, магазинов, кофеен, трактиров, знавших многих народовольцев в лицо. 1 апреля был арестован Григорий Исаев, опознанный на улице лавочником. Он был хозяином конспиративной квартиры на Вознесенском проспекте вместе с Фигнер, на которой проходили советы Исполнительного Комитета. В квартире-штабе «Народной воли» хранились шрифты, типографские запчасти, детали и взрывчатые вещества из динамитной мастерской, находилось паспортное бюро партии, большое количество нелегальной литературы. Утром 2 апреля в градоначальстве несколько тысяч петербургских дворников прошли мимо Исаева, чтобы указать квартиру, где он жил. Через полчаса после начала опознавания, о нем сказали Вере Фигнер, и с помощью трех морских офицеров она успела вынести почти центнер динамита и все партийные материалы. Дворники опознавали Исаева весь день и ночь и утром 3 апреля была установлена квартира на Вознесенском проспекте. Усиленная группа жандармов выехала на проспект и ворвалась в квартиру, где стоял еще горячий самовар – Фигнер покинула пустой штаб партии час назад и успешно была переправлена в Одессу. Воодушевление среди оппозиции после 1 марта было огромное, многие ждали перемен. Вера Фигнер вспоминала: «Все мы были одушевлены желанием воспользоваться горячим временем для организационных целей партии. Мы видели вокруг себя сильнейший энтузиазм. Смиренно сочувствующие люди, пассивные и индифферентные, расшевелились,
