что чертям тошно будет».
Рабочий завода Берда, в новой сборке, Илларион Михайлов Редкин более усиливает свою преступную пропаганду и подстрекает рабочих к беспорядкам.
На заводе Семянникова рабочий Василий Юрцов на днях сказал, что теперь настало время устроить восстание.
Рабочий завода Макферсона Василий Павликов, проживающий на Пряжке, во время разговора с агентом сказал, что как волки их не преследуют, а все-таки они сделают свое дело, волков передушат и расправятся с правительством.
Агент доносит, что рабочие Путиловского завода Шкалов, Форсман, Оленев, Гроссман, Архипов, Корсиков в последнее время стали расходиться по другим мастерским, куда еще не проникла пропаганда, для распространения там пропаганды.
Рабочий завода Берда Илларион Редкин почти ежедневно в обществе многих рабочих является по вечерам в портерную лавку на реке Пряжке у Бердова моста и поет там песни и стихи, не разрешенные правительством, по своему содержанию направленные против Особ Императорской Фамилии. В этой же портерной собираются партиями почти все рабочие, подозреваемые в пропаганде около Коломны, там они обсуждают разные вопросы, касающиеся социализма, не стесняясь присутствием посторонних лиц».
Халтурин долго не верил народовольцам, считал донесения провокаторов подделкой, хотя и признавал все прочитанное правдой. После разгрома своего «Северного союза русских рабочих» Халтурин вступил в «Народную волю», где вместе с Александром Михайловым разработал план покушения на Александра II. В сентябре 1879 года Степан Халтурин, прекрасный столяр, устроился на работу в Зимний дворец краснодеревщиком. Он считал, что убить царя должен рабочий.
У Николая I было сто пятьдесят придворных, у его сына Александра II уже пятьсот. При Зимнем дворце в 1879 году числилось и пять тысяч человек прислуги. Дворцовая полиция формально проверила очередной паспорт Халтурина и крестьянин Олонецкой губернии Каргопольского уезда Тропицкой волости деревни Сутовки Степан Николаевич Батышков стал работать в Зимнем дворце столяром-краснодеревщиком. Его поселили в большое подвальное общежитие. Над ним находилось караульное помещение, над ним – императорская столовая. Александр Михайлов. Александр Квятковский и Степан Халтурин решили, что Батышков мелкими партиями в одежде будет проносить в Зимний дворец динамит и взорвет его во время царского обеда, всегда проходившего в шесть часов вечера. Николай Кибальчич подсчитал, что для того, чтобы разрушить столовую Зимнего дворца нужно около центнера динамита.
Николай Кибальчич, сын священника, родился в 1853 году на Украине. После окончания гимназии в 1871 году он поступил в Петербургский институт инженеров путей сообщения, через год перевелся в Медико-хирургическую академию. После окончания третьего курса Кибальчич поехал на каникулы домой к отцу в Нежинский уезд. Как большинство тогдашних студентов, Кибальчич разговаривал с крестьянами, учил их грамоте, давал читать разные народные книги. Одну из написанных С. Кравчинским «Сказку о четырех братьев» власти считали запрещенной. В конце лета Кибальчич вернулся в Петербург в академию. Книга-сказка, после того, как ее прочитали несколько односельчан Кибальчича, попала, наконец, в полицию, и в Петербурге был дан приказ арестовать студента Николая Кибальчича. После обыска в комнате Кибальчича у него нашли сверток книг, оставленных товарищем-студентом на несколько дней, к которому Кибальчич даже не прикасался. В свертке находились газеты «Вперед», Лассаль, Чернышевский, «Сказка о копейке», сборники стихов и песен, «История одного французского крестьянина», «О самарском голоде», купеческие паспорта. Кибальчича арестовали, обвинили в преступной пропаганде и посадили в камеру Третьего отделения на Фонтанке, 16, в здание у Цепного моста. Один из его сокурсников, вызванный на очную ставку с Кибальчичем, позднее писал: «Меня поразила внешность Николая. Этот уравновешенный человек, ничем не возмутимый хохол, был бледен, как полотно, глаза его блуждали, по лицу спадали крупные капли пота. Даже его мятая рубашка была, видимо, вся влажная. Очевидно, что его уже допрашивали не один час, не давая ни минуты опомниться. Только этим я объяснил себе его состояние крайнего утомления и как бы растерянности. Только тут я впервые и понял, каким бывает настоящий допрос в Третьем отделении».
Революционеры знали, что происходит в здании у Цепного моста:
«С Пантелеймоновской улицы в Третье отделение вели железные решетчатые ворота. Они находились в самом углу загиба, делаемого улицей, и вели узким проездом под арку, где, с левой ее стороны, был подъезд «комиссии» для допросов. Она помещалась во втором дворе длинного двухэтажного здания. Пройдя эту арку и тот час же за нею завернув направо, арестованные, всегда сопровождаемые двумя- четырьмя жандармами с обнаженными саблями, впереди и сзади, проходили, между экипажными сараями слева и каким-то одноэтажным длинным зданием справа, под следующую арку на другой двор, где с правой его стороны находилось трехэтажное здание с железными решетками на окнах. Вдоль этого здания круглые сутки ходил часовой-жандарм. Это и была столь известная тюрьма, куда на протяжении почти полувека, сажали людей, арестованных и привозимых в карете с опущенными шторами для допросов и очных ставок «комиссии».
В нижнем этаже этой тюрьмы помещалась кордегардия, а на втором и третьем этажах находились камеры для заключенных. Проникнуть на каждый этаж было возможно только через единственную массивную дверь из железных прутьев, за которой стоял особый часовой-жандарм, отпиравший эту дверь своим ключом. Когда вы входили, наконец, в коридор, то слева видели глухую стену, а справа четыре двери изолированных камер. В их дверях не было известных «глазков», их верхняя часть была просто стеклянная. Часовой-жандарм, проходя по коридору, видел все, что делали заключенные в камерах. Если мимо камеры проводили заключенного, то на это время дверь закрывалась темно-зеленой шторой со стороны коридора.
Камеры были довольно большие, хорошо отапливалась. В каждой было по два окна, замазанных белой краской. Чтобы заключенный не мог выкинуть что-нибудь через форточку, кроме наружной решетки существовала еще внутренняя проволочная сетка.
Стены камер были окрашены охрой. В них были железная кровать с хорошим матрасом и двумя подушками, двумя простынями и байковым одеялом, небольшой деревянный стол, с ящиком, и деревянный стул. При приеме заключенные переодевались во все казенное, а собственная одежда, белье и все вещи отбирались.
Пища давалась сносная. Утром подавали два стакана чая с двумя кусками сахара и пятикопеечной булкой. Обед состоял из трех блюд, ни ножа, ни вилки не давалось. Вечером давали два стакана чая с булкой. Черного хлеба давалось, сколько потребуется. На время умывания по утрам в камеру приносилось все необходимое. Прогулок и бани совсем не полагалось. Не разрешались в камере писчие принадлежности, книги давали в исключительных случаях.
В камеру к заключенным кроме дежурных офицеров, не пропускался никто, кроме шефа жандармов, посещавших его заключенных в исключительных случаях.
Всех, содержащихся в течение трех лет, с 1880 по 1883 год, было восемьдесят четыре человека: Богданов, Ивановская, Трощанская, Дурнова, Коврижин, Рицци, Кобылянский, Ульянов, Александрова, Праотцев, Пресняков, Ширяев, Слободин, Рыбка, Дриго, Малиновская, Конанов, Саланика, Барназус, Щульц, Дауэ, Сергеев, Ковальская, Щедрин, Щербин, Белявский, Баранников, Тетерка, Клеточников, Златопольский, Рысаков, Желябов, неизвестный, Перовская, Дубровин, Тригони, Кибальчич, Фроленко, Скворцов, Гельмерсен, Босяцкий, Петлицкий, Пайли, Родзевич, Гласко, Штромберг, неизвестный, Ланганс, Терентьева, Семенов, Кони, неизвестный, Орешков, Огрызко, Стефанович, Ухов, Ветцель, Никушкин, Пентусов, Фридольф, Лямпе, Бармалеев, Буцевич, Тихоцкий, Беспалова, Гильченко, Дворкевич, Литвинов, Алексеев, Сикорский, Вукотич, Окладский – «затушеванный», Поливанов, Зенников, Протасова, Фигнер, Тырков, Липпоман, Тиханович, Мушкин, Рогачев, Мирский, Карелин, Шервашидзе, Кипиани, Чрелаев, Шепелев.
Главный контингент заключенных составляли только что арестованные в Петербурге, или доставленные из провинции, подвергавшиеся первоначальным допросам, в так называемой «комиссии», которая вела дознание о государственных преступлениях. Обычно таких арестованных, если они не были склонны к откровенным показаниям, держали при Третьем отделении недолго, два-три дня, редко неделю. Следующую категорию составляли революционеры, вступившие в какие-либо компромиссные соглашения с властями, дававшие откровенные показания или писавшие для властей разные «истории революционного
