Трамвай, каждую субботу доставлявший Волчка на занятия шел мимо озера в Альберт-парке. Десятки его сверстников толпились там у входа на футбольное поле. Ну и пусть, а он будет учить иероглифы и твердить японские фразы. В девятнадцать лет Волчок поступил из классическое отделение Мельбурнского университета, но и там продолжал заниматься японским на факультативе. Он был зачарован никогда не виданной страной, ее неведомой культурой, и увлечение это все длилось и усиливалось, подобно долгой и чистой любви на расстоянии.
Волчок улегся на койку, закинул руки за голову и предался раздумьям о том, что же в его жизни произошло случайно, что было сделано умышленно, а что лишь прикинулось игрой случая. Разве не странно: ненароком увиденная реклама стала причиной столь важных перемен? Друзей у него, правда, так и не прибавилось, он и в университете оставался все тем же скучным тихоней, неспортивным сыном лавочника. Только какое это имеет теперь значение? Избранный тогда путь привел в эту страну, в этот город, на эту вот койку. Все оказалось правильно, ведь теперь Волчок не один.
Глава шестая
Момоко смеялась последним лучам солнца, смеялась просто так, будто открывая забытые за годы войны радости. Она стояла на деревянном мостике через окружавший дворцовые сады ров. Склонившись над перилами, что-то весело рассматривала в воде. Там были рыбы, толстые-претолстые рыбы, они глядели на нее, широко разевая рты в ожидании корма. Некоторые вещи не меняются. Вот и рыбы эти живут себе, им и дела нет до войны, падения императорского дома, бомбежек, пожаров и смертей. Они это все пережили — и она тоже. Она перевела дух, удивляясь этому ни с чем не сравнимому чуду. Тысячи людей умерли, а она осталась в живых. Жизнь сделалась еще драгоценнее, надо всегда об этом помнить, подумала Момоко, улыбаясь рыбам во рву. За ее спиной колыхались деревья восточного дворцового сада. Волчок щелкнул фотоаппаратом и поймал беззаботный смех и вспышки зимнего солнца в черных, как вороново крыло, волосах.
Но вот аппарат спрятан в карман, и они под ручку идут по разрушенному городу в поисках трамвайной остановки. Иногда прохожие глядели на них с неприкрытым неодобрением, а чаще просто отворачивались, будто Момоко с Волчком и вовсе не было. Странное дело, она совсем не чувствовала себя виноватой. Слава богу, если невинность ее чудом пережила страшные годы войны. Они же, в конце концов, влюбленные, влюбленные. И как все влюбленные на свете, они невинны, несмотря ни на что. Скоро придет трамвай и увезет их в священное убежище — ее комнату. А там можно забыть обо всем и жить каждым подаренным мгновением.
На остановке какой-то американский солдат предложил плитку шоколада незнакомому японцу. Мужчина в поношенном, когда-то выходном костюме был совершенно ошарашен неожиданным угощением и растерянно кланялся, твердя: «Премного вам благодарен, премного благодарен…»
Солдат, однако, не понимал ни слова и с недоумением взирал на бесконечные улыбки, поклоны и изъявления благодарности. Через некоторое время японец понял, в чем дело, и вытащил из кармана хорошо знакомый Момоко популярный английский разговорник. Все так же улыбаясь, он открыл книгу и пальцем показал на соответствующую фразу:
— Огромное спасибо?
Солдат наконец понял и широко осклабился.
— На здоровье, дед, — ответил он с псевдоаристократическим британским акцентом, помахал рукой и пошел прочь.
Трамвай тронулся, а японец все махал вслед своему благодетелю, неслышно шевелил губами, упрямо пытаясь одолеть трудную иностранную фразу.
Волчок любовался спящей Момоко. Каждый день он открывал в ней что-то новое. Он раньше никогда не касался нежных волосков у нее на пояснице. После любовных утех Момоко часто дремала, а Волчок сидел, не в силах оторвать от нее глаз, и дивился волшебной новизне происходящего.
Так вот что значит быть влюбленным. Сидеть в незнакомой комнате, на скомканной постели, смотреть, как другой спит. Ее взгляд скользнул на покрытый затейливой резьбой деревянный сундучок — хранилище девичьих реликвий. А вот ее одежда. Теперь она непринужденно раскрывала перед ним свою сокровенную, домашнюю суть: висела на двери, спадала с единственного стула или бесстыдно валялась на выстланном циновками полу, куда ее сбросили пару часов назад. Влюбленный начинает замечать мелочи вроде протершейся подкладки платья, заплатанной лоскутком не в цвет, булавки вместо потерянной пуговицы, высыпавшейся из сумочки на полу косметики. Ему дозволено видеть не только примадонну, но и женщину за сценой, заглянуть за кулисы, присутствовать при снятии грима и даже стоять у зеркала, перед которым она одевается, чтобы снова войти в роль.
Другим известно только то, что она позволяет им знать. А он, Волчок, знает все. Он снял обманчивые покровы и вступил в сокрытый под ними истинный мир. Он стал ее любовником.
Момоко вдруг беспокойно заворочалась и заметалась на постели. Она бормотала какое-то непонятное японское слово. Потом перевернулась на другой бок и тотчас затихла.
«И что это она такое говорила?» — подумал было Волчок, пожал плечами и снова принялся рассматривать комнату.
Ничего не казалось ему в ней само собой разумеющимся. Он бережно запоминал мельчайшие подробности обстановки, будто желая подготовиться к тому неизбежному дню, когда и сама комната, и все, что в ней происходило, перейдут в область воспоминаний. Волчок еще раз огляделся и подумал, что никогда не был и, наверное, никогда уже не будет так счастлив. Эта мысль придала его счастью оттенок горечи. Как Джон Донн, приветствующий разбуженные любовью души, он вдумчиво шептал любимые строки, неторопливо наслаждаясь их великолепием, казалось, будто процесс воспоминания уподобился процессу творчества и он скорее сочинял стихи, а не читал их наизусть… Это были его слова. Он был Джон Донн. Почему бы нет?
Стараясь не потревожить Момоко, Волчок слез с футона и стал тихонько одеваться. Фонарик из рисовой бумаги слабо освещал подборку семейных фотографий: Момоко в школьной форме, Момоко с отцом, с обоими родителями, с матерью. Волчок еще раз присмотрелся к четырем портретам. Странно. Что-то не так. Пропала фотография Момоко и юноши в летнем костюме. А Волчок-то думал, это какой-нибудь кузен или друг семьи. Только стала бы она тогда убирать его фотографию? Видимо, не просто кузен. Да нет, ерунда, улыбнулся Волчок, просто ей надоело каждый день смотреть на одни и те же фотографии, вот она и решила их слегка перевесить, как все делают. Момоко проснулась, посмотрела на него, сонно щурясь:
— Ты что, уходишь?
— Поздно уже, — ответил Волчок с улыбкой.
— Ты почему мне не сказал? — Момоко покосилась на висевшие над футоном часы и, зевая, перевернулась на спину.
Волчок смотрел на нее и думал о сонном тепле ее тела под стеганым одеялом, ему захотелось погладить ее еще раз, чтобы напоследок ощутить исходящий от нее жар. Ответом был взор, полный лукавой издевки и детского негодования.
— Надо было разбудить меня.
— Зачем? Тебе было хорошо. Мне было хорошо. Зачем нарушать ход вещей?
— И чем же ты занимался?
— Смотрел.
— На что?
— На тебя. На комнату. На все.
Момоко скатилась с футона и накинула халат.
— Ты же завтра уезжаешь. Надо было меня разбудить. И не говори, что мне было хорошо во сне. Спать значит спать — тебе не может быть хорошо или плохо.
Завязав халат, она откинула с лица волосы. Волчок хотел как бы между прочим спросить об
