грохотом, подобным орудийному гулу.

На афишах театра «Элисео» на улице Виа Национале были сделаны наклейки, отчетливо видимые при ярком свете фонарей: «Прощай, прошлое».

Для многих римлян, не ведавших, что вслед за этими событиями последует девятимесячная оккупация Италии немцами, это была ночь конца войны. На зенитной батарее по дороге на Анцио один солдат на радостях выпил два литра коньяка и упал замертво. На Кампо-дей-Фиори молодая мать показывала прохожим своего новорожденного малыша, громко крича:

— Я хочу, чтобы он дышал свежим воздухом.

Для немногих неожиданная смена правительства оказалась острием бритвы, от поворота которой зависела жизнь или смерть. В тюрьме Регина Коэли, расположенной на северном берегу Тибра, Оттавио Джалеаццо, девятнадцатилетний студент-медик, услышал, как в двери его камеры загремел ключ, и приготовился к худшему. Он уже около года находился здесь в карцере, обвиненный в антифашистской конспиративной деятельности, за которую полагалась смертная казнь. На лице тюремщика, как ни странно, сияла улыбка, и он сообщил своему заключенному, что фашистская партия сгинула, а само «пугало» полетело вверх тормашками.

Студент понял, что смерть ему больше не угрожает.

Охранник плюнул и заявил:

— Знаете ли, я никогда не был фашистом. Казалось, что за ночь фашистов в городе вообще не

осталось. Черные рубашки стали столь же редки, как августовские морозы. Улица Виа Номентана была как ковром покрыта фашистскими значками. В желтых водах Тибра плавали сотни униформ, влекомые течением реки в море. Только один человек во всей Италии — Манлио Моргани, президент агентства новости «Стефани», — решил отметить смещение Муссолини по-своему.

«Моя жизнь принадлежала вам, — написал он в своей предсмертной записке, запершись в спальне. — Я умираю с вашим именем на устах».

И он размозжил себе голову.

Для миллионов людей наступил праздник. В Болонье коммунисты установили громадный портрет короля Виктора-Эммануила к подножию памятника Гарибальди, укрепив над ним красный флаг. В Милане заводские рабочие объявили этот день праздничным и на работу не выходили. В Неаполе базарные торговки отплясывали тарантеллу при лунном свете.

В офицерской столовой штаба карабинеров двадцатичетырехлетний сотрудник политического отдела Этио Берти, зашедший туда перекусить, с изумлением наблюдал, как какой-то офицер в полной парадной форме бросал помидоры в портреты короля и Муссолини. Его реакцией, как и пятидесяти миллионов итальянцев, голодных, потерявших всяческие иллюзии и уставших от войны, были слова:

— А ведь два помидора составляют дневной рацион!

Одиннадцатилетний Фабрицио, девятилетняя Раймонда и пятилетний Марцио в тот вечер отправились спать в обычное время. Но 25 июля Эдда Чиано рассказала детям необычную историю на сон грядущий. В течение всего дня после звонка Джалеаццо она откладывала этот разговор и вот решила, что дети должны все знать.

Для своевольной дочери дуче известие о заседании большого совета не было чем-то необычным. Здраво рассуждая, она понимала, что рано или поздно «двадцатилетний дурацкий период», как она называла отцовский режим, должен окончиться. Совсем недавно, во время партии в бридж, продолжавшейся всю ночь, она предсказала:

— Года через два нас всех повесят перед дворцом Венеция.

А теперь пришло время, когда дети должны увидеть все в реальном свете.

В девять часов вечера она позвала их в гостиную. Джалеаццо дома не было, и он казался заброшенным. Запах сигар еще не рассеялся в бильярдной комнате. За окнами лунный свет серебрил листву вишневых деревьев.

Эдда заметила, как широко раскрылись глаза детей, когда они услышали о событиях, произошедших в Риме. А Фабрицио даже спросил:

— Как ты думаешь, что должно произойти с нами? Нас убьют?

Решительная и современная мать, всегда настаивавшая, чтобы дети называли ее христианским именем, Эдда Чиано не пугалась фактов. Она не верила в неизбежность смерти, не считала, что они должны быть готовы ко всему. Хорошо, если Джалеаццо потеряет работу и будущее, но более вероятными были тюрьма или ссылка.

Глаза детей все более округлялись, и Эдда решила дать им возможность прочувствовать реалии жизни.

. — Над нашей страной нависла смертельная опасность, — сказала она. — Но главное — чтобы она существовала. Поэтому люди, подобные нам, должны быть готовы стойко встретить невзгоды, когда настанет время, с бесстрастными лицами.

И она реально в это верила.

«Мы все обречены, — размышляла дочь дуче. — Крысы — в ловушке, но и в их смерти может быть что-то прекрасное».

Вдруг, вскочив, она принялась крутить ручку граммофона.

— Давайте послушаем музыку, — предложила она. — Это наша последняя ночь.

Пластинка стала медленно крутиться. Дети сидели молча, прижавшись друг к другу. Сквозь широко открытые окна на ночную улицу полились чарующие звуки «Итальянского каприччио» Чайковского.

На террасе виллы, прозванной «Белым домом», американцы, нанесшие первый сокрушительный удар по режиму Муссолини, заканчивали завтрак. Утром этого понедельника в Тунисе все предвещало благополучный исход дел. На другой стороне Тунисского залива вырисовывались контуры мыса Бон. Картофель, печеные бобы и крепкий кофе доставляли всем большое удовольствие, особенно когда они услышали последние новости. Утром, около восьми часов, в штабе главнокомандующего войсками союзников в Северной Африке генерала Дуайта Эйзенхауэра было получено известие о падении Муссолини.

Будучи солдатом, ненавидевшим войну, Эйзенхауэр был доволен. В первой половине дня он должен был принять участие в совещании старшего командного состава союзников в штаб-квартире в Амилкаре. На нем должен был быть рассмотрен вопрос о высадке войск на территорию самой Италии. Эйзенхауэр считал, что теперь Италии лучше всего выйти из войны «быстро и с честью».

Генерал поделился своим мнением с двумя своими собеседниками. Новый режим Бадолио будет, вне всяких сомнений, антинацистским. Поэтому политика его правительства окажет большое влияние не только на сицилийскую кампанию, длившуюся уже семнадцать дней, но и на всю войну в Европе. Эйзенхауэр предполагал репатриировать в Италию ПО 000 плененных на Сицилии итальянцев при условии, что они примут участие в сломе сопротивления итальянских фашистов и немцев на территории Италии. Ему не хватало связующего звена — передачи королевскому правительству предложения о высылке эмиссаров для ведения переговоров о мире.

Его компаньоны, оба — гражданские лица, покачали с сомнением головой. Будучи дипломатами, как Роберт Мерфи, представитель Франклина Делано Рузвельта в Северной Африке, так и Гарольд Макмиллан, человек с изысканными манерами, представлявший Уинстона Черчилля, были единодушны: штаб союзников не обладал полномочиями на проведение политических маневров и инициатив. Поэтому до передачи подобного сообщения Эйзенхауэр должен был получить согласие объединенных начальников штабов в Лондоне и Вашингтоне.

— В прежние времена, когда не было быстродействующих средств связи, — вздохнул Эйзенхауэр, — генералы имели право поступать так, как считали необходимым.

Оба дипломата уважали генерала за его человечность, но не разделяли его мнения, что конец войны уже виден.

Макмиллан, слышавший об отставке Муссолини в последних известиях, переданных радиостанцией Би-би-си еще ночью, посчитал целесообразным разбудить генерала Гарольда Александера, командующего британской 15-й армейской группой. За столом у него разговоры о военных действиях не велись. Это вообще считалось проявлением плохих манер.

Мерфи тоже не проявлял большого оптимизма, исходя из перспективы ведения ожесточенных боевых