В дневнике появилась запись 1 января: «В дуче вновь оживают прогерманские симпатии…»

Судя поверхностно, между маршалами Итало Бальбо и Пьетро Бадолио было мало общего. В душе Бальбо оставался все тем же импульсивным солдатом фортуны, помогшим дуче организовать в свое время марш на Рим. Хотя он и провел пять лет правителем Ливии в качестве наказания за свою откровенность, он все равно говорил Муссолини правду, иногда даже прилетая из Триполи для этого. Обозленный своей «ссылкой» и осознанием того, что его имя появлялось в газетах не чаще одного раза в месяц, Бальбо все же был хорошим правителем. Благодаря своему неуемному характеру, сделавшему его самым энергичным министром авиации, он постоянно занимался вопросами колонизации Ливии, иногда влезая в такие мелочи, как обеспечение спичками каждого нового поселенца.

Временами на него нападала черная апатия. Из вечера в вечер он устраивал тогда ставшие легендарными званые ужины, длившиеся порой до самого утра. На пальмовых деревьях, окружавших его дворец, горели светильники, беспрерывно играл невидимый оркестр, у стен из белого мрамора неподвижно стояли сипаи, одетые во все красное. За бокалами с шампанским, изысканными сигарами и с прекрасными женщинами Бальбо забывал свое одиночество.

Шестидесятивосьмилетний маршал Пьетро Бадолио жил строго по расписанию и плану. Умный и бывалый человек, покоритель Аддис-Абебы, он был одержим своей идеей: даже в условиях пустыни ежедневно проводил после полудня получасовые совещания и разборы хода кампании, каждый вечер играл в бридж и укладывался спать в 10 часов вечера.

Он никогда не забывал обид и любил говаривать:

— Я постепенно душу своих противников бархатными перчатками.

Заядлый курильщик с холодными голубыми глазами, он не упускал любую возможность для улучшения собственного положения. Так, после окончания абиссинской войны он добился получения земель, титула герцога и специального содержания, так что его годовой доход превысил два миллиона лир. Его девизом было:

— Я нападаю как сокол.

26 мая 1940 года Бадолио и Бальбо объединило одно общее дело. Они стояли в кабинете Муссолини, потеряв дар речи от услышанного. Как только дуче вызвал их из комнаты ожидания, они поняли, что предстоит что-то важное. Уперев руки в бока, он стоял за своим письменным столом, глядя на них молча целую минуту. Даже флегматичному Бадолио стало трудно дышать. Но тут Муссолини прервал молчание:

— Я хочу сообщить вам, что вчера послал нарочного к Гитлеру со своей письменной декларацией, что не намерен и далее стоять в стороне, держа руки в карманах. После 5 июня я готов объявить войну Англии.

Изумленный молчанием обоих, Муссолини широко раскрыл глаза, ожидая их реакции на свои слова. Первым заговорил Бадолио, выпалив:

— Вы, ваше превосходительство, прекрасно знаете, что мы абсолютно к этому не готовы. Вы же получали наши недельные донесения.

В подтверждение своих слов он привел последние данные: двадцать армейских дивизий укомплектованы вооружением и техникой всего на семьдесят процентов, другие двадцать — не более как на пятьдесят.

— У нас даже не хватает обмундирования для войск, — добавил Бадолио. — Как же можно объявлять войну? Это просто самоубийство.

В такой оценке положения дел Бадолио не было ничего удивительного. Бенито Муссолини сам знал не хуже его, что Италия не могла вести войну в полном смысле этого слова. В течение ряда месяцев эксперты всех департаментов и управлений составляли досье и представляли статистические данные, говорящие об этом. Из каждого доклада следовало: даже исходя из потребностей Первой мировой войны, итальянским войскам не хватит ни оружия, ни снаряжения, не говоря уже о снабжении боеприпасами и продовольствием.

Не далее как в феврале министр экономики Рафаэлло Риккарди на одном из совещаний доложил, что импорт продовольствия составил двадцать пять миллионов тонн за истекший год, и предупредил о его нехватке в случае войны. Риккарди напомнил:

— Ключи от Средиземноморья — в руках английского Адмиралтейства.

Хотя Муссолини тогда сразу же закончил совещание, он не мог заткнуть свои уши от предупреждающих об опасности такого шага голосов. Военно-воздушные силы обеспечены горючим только на сорок боевых вылетов каждого самолета. Армейских резервов не хватит даже на оснащение семи дивизий.

Подобное положение было и на всех потенциальных театрах военных действий. Из Триполитании маршал де Боно докладывал: военное снаряжение подобно груде хлама. Все пулеметы — с водяным охлаждением, артиллерия — времен Первой мировой войны, ходовая часть танков такова, что их пришлось бы транспортировать на поле боя. Из Ливии Бальбо сообщил об орудиях еще гарибальдийского периода.

Министр военной промышленности генерал Карло Фавагросса нарисовал более красочную картину. Если даже военные заводы будут работать круглосуточно, Италия сможет вступить в войну лет так через девять, то есть в 1949 году.

Для Муссолини, мечтавшего о славе, это означало бы признать несостоятельность не только страны, но и себя самого.

— Нам следует, подобно Швейцарии, помножить все на десять, — был его пугающий всех вывод.

В течение ряда месяцев он находился под постоянным давлением — как в вопросе сохранения нейтралитета, так и активизации своих действий. 26 февраля малоразговорчивый заместитель госсекретаря США Самнер Уэллс встретился с «человеком, выглядевшим лет на пятнадцать старше своих пятидесяти шести», двигавшимся подобно слону, с белой как лунь головой и отвислым, морщинистым лицом. Он предложил Муссолини встретиться с президентом Рузвельтом на Азорах для обсуждения проблемы нейтралитета. Не прошло и двенадцати дней после отъезда Уэллса, как в Риме появился Иоахим фон Риббентроп, сообщивший дуче о необходимости срочной встречи с фюрером.

18 марта 1940 года Муссолини в четвертый раз встретился с Гитлером на заснеженном Бреннерском перевале, в трехстах метрах от новой германской границы. Встреча эта проходила в личном поезде дуче. Как позже отметил немецкий переводчик Пауль Шмидт, диктаторы находились уже не в равных условиях. Исходя из победных результатов польской кампании, Гитлер хвастался в разговоре численностью своих войск и резервами, Муссолини же всему удивлялся, «как ребенок новой игрушке».

— Скорее на вулкане Этна уляжется снег, чем мне удастся превратить итальянцев в расу воинов, — признался с неудовольствием дуче штандартенфюреру СС Ойгену Дольману, личному представителю Гиммлера в Риме.

Шмидт отметил также, что Гитлер даже не упомянул о намечавшемся через три недели, 9 апреля, вторжении немецких войск в Норвегию и Данию, о чем сам он знал из источников в министерстве иностранных дел. На дуче Гитлер полагался полностью, но не доверял королевской семье и итальянскому генеральному штабу — этой «аристократической мафии». С этого момента Муссолини, ставший младшим партнером, был в курсе лишь того, о чем фюрер считал необходимым или возможным ему сообщить.

Гитлер сам определял и время для этого. Так, 10 мая в пятом часу утра Муссолини был разбужен телефонным звонком на вилле Торлония. Это был Джалеаццо Чиано, предупредивший его, что в течение ближайшего часа будет звонить германский посол Ханс Георг фон Маккензен для сообщения личного послания Гитлера. И лишь в 5.35 утра дуче узнал о пересечении немецкими войсками границ Бельгии и Голландии.

Муссолини с горечью вспомнил о своем недавнем заверении, данном им итальянскому послу в Брюсселе Марчезе Пауличчи ди Калболи на вопрос того, «стоит ли им рассматривать себя туристами или же надо срочно упаковывать чемоданы»:

— Сидите спокойно в посольстве: немцы никогда не нападут на Бельгию.

Еще до своего заявления маршалу Бадолио дуче передавал через Дино Алфиери, своего нового посла в Ватикане, Пию XII: постоянные выступления Церкви о мире действуют на него подобно терниям, рвущим его, Муссолини, плоть. На это Папа отвечал без колебаний: