в ужас.

— Это конец, — поделился он со своим помощником графом Леонардо Витетти.

Но тот считал, что не все еще потеряно.

— Пойдем пообедаем, — предложил он. — В конце концов, сначала надо ее зашифровать.

Пообедав, оба возвратились в кабинет Чиано. Во время его отсутствия Муссолини дважды звонил из дворца Венеция: «Как обстоят дела с посланием фюреру?» Чиано ответил, что оно передано в шифровальный отдел.

— Тогда и не посылай его, — распорядился дуче слегка застенчиво.

Через несколько недель под надуманным предлогом использования в личных целях одного из сотрудников милиции для тренировки своей собаки дуче сместил настроенного пронемецки секретаря фашистской партии Ачилла Старасе.

В этот период времени не только простые римляне, но и дипломаты не видели и не встречались с дуче. Будучи не в состоянии сформулировать свою твердую политическую линию, он оставался за закрытыми дверями. Посланнику Папы, желавшему выяснить истинные намерения Муссолини, было рекомендовано встретиться с министром иностранных дел. Новый французский посол в Риме Андре-Франсуа Понсе считал, что дуче действовал в интересах Берлина. На одной из их встреч бесцеремонный француз охарактеризовал фюрера как «сына Жанны д'Арк и Чарли Чаплина».

Осень перешла в зиму, опавшие листья покрыли дорожки виллы Боргезе. По-прежнему рано утром и поздно вечером в окнах дворца Венеция горел свет, но стеклянные двери, выходящие на балкон, оставались плотно закрытыми.

Король Виктор-Эммануил отдыхал в своем рыбачьем домике в Сант-Анна-ди-Валдиери, в ста двадцати километрах от Турина.

В полотняном костюме, спортивной рубашке и мягкой коричневой шляпе он выглядел как обычный сельский житель, далекий от политики. После окончания сезона он намеревался перебраться на свою ферму в Сан-Россоре, чтобы только быть вдали от беспорядков, воцарившихся в Европе.

Когда его невестка, принцесса Мария-Джозе, пригласила было свою мать, королеву Бельгии Елизавету, погостить в Квиринале, король пустился на хитрость.

— У меня сейчас сильный кашель, что может продлиться месяца три, — сказал он королеве по телефону, — так что нам лучше теперь не встречаться.

С американским послом Уильямом Филипсом, который приехал в Сант-Анну, он обошелся не лучшим образом. В ответ на просьбу президента Рузвельта использовать свое влияние для предотвращения войны король, как и во времена Маттеотти, сослался на конституцию. Единственное, что он мог сделать, так это направить свое послание правительству.

Посол поинтересовался, скоро ли король возвратится в Рим.

— В ближайшее время вряд ли, — объяснил Виктор-Эммануил. — Я поймал всего семьсот форелей, тогда как мой ежегодный улов составляет тысячу. Так что надо еще порыбачить.

И что являлось типичным для короля, ему был нужен человек, который бы представлял его интересы в Риме. Таким человеком оказался сорокачетырехлетний министр юстиции Дино Гранди.

После декларации о создании империи король признался своим близким:

— Я иду с Муссолини, прав он или нет, потому что дуче счастливый.

Его, однако, удивляли действия, связанные с провозглашением «оси». В августе, наблюдая маневры моторизованной дивизии вблизи Турина, он язвительно заметил Гранди:

— И с этими помощниками приходских священников и нотариусами Муссолини собирается воевать?

Король обратился к Гранди, зная, что тот был патриотом, негативно настроенным к «оси», озлобленным крайностями фашизма. Виктор-Эммануил понимал, что страну ждут тяжелые времена и ему, пожалуй, придется вернуться к конституции. И он попросил Гранди, как патриота и монархиста, не оставлять его одного.

Гранди старался выиграть время. Если бы не настоятельная просьба короля, он отказался бы от поста министра юстиции и возвратился к своей частной практике. Он видел, что ему придется не раз столкнуться с Муссолини по принципиальным вопросам права.

Холодные и тусклые глаза короля не отрывались от его лица.

— Муссолини, — сказал он, — подобен моим верблюдам в Сан-Россоре. Нёбо у них столь толстое, что они едят колючки, невзирая на шипы. Видоизмените и смягчите декреты, и он этого даже не заметит. — Почти шепотом добавил: — Не забывайте о том, что надо сохранить остатки конституции. Вы мне нужны, и очень скоро я пошлю за вами.

Глубоко взволнованный, Гранди изменил свое первоначальное намерение и решил предоставить себя в распоряжение короля.

— Этот человек, — напомнил ему король, и Гранди тут же понял, о ком идет речь, — думает, что он разрушил конституцию. Но нет, он только подверг ее коррозии.

Единственным слышимым звуком в комнате был скрип пера Джалеаццо. За стенами дворца Чиги выпавший снег превратился в грязный лед на тротуарах, и на улицах было мало прохожих. В новогоднюю ночь 1940 года большинство римлян сидели по домам вместе со своими семьями.

Чиано собирался отправиться в путь, но куда — еще не решил: пригласительных карточек было много. Не знал он и того, в чьих объятиях проведет ночь. С тех пор как они с Эддой вели раздельный образ жизни, женщин у него перебывало много, но все его фаворитки ему быстро надоедали, становясь «вдовами Джалеаццо». Но прежде чем уйти, ему надо было еще что-то сделать — внести записи в свой дневник.

Вот уже три года, как он стал вести дневник, отражая в нем двурушничество, повороты и обман фашистской и нацистской внешней политики. Записи он вел в двух тетрадях — с красной и синей кожаными обложками, которые держал в сейфе своего кабинета. Особое внимание он обращал на слепое увлечение Муссолини «осью».

Дневник являлся ключом к загадке Бенито Муссолини и решениям, которые он принимал и формулировал. Хотя за последние месяцы четкая линия стала расплывчатой. Никто не мог сейчас сказать, что Муссолини сделает в ближайшие дни. Быстрая смена его действий и решений напоминала скорее психограмму, нежели четкий политический курс.

4 сентября 1939 года Чиано записал: «Временами кажется, что дуче вынашивает идею нейтралитета… чтобы восстановить экономическую и военную мощь… но почти сразу же он отказался от этой идеи. Теперь его заняла мысль присоединиться к немцам».

25 сентября: «Дуче убежден, что Гитлер скоро станет раскаиваться в том, что допустил русских в сердце Европы».

9 декабря: «Он все еще в фаворе у немцев».

26 декабря: «Он все более и более разочаровывается в немцах. Впервые он стал желать им поражения».

Но в еще большей степени такое желание испытывал сам Чиано.

— Передайте его святейшеству, — попросил он как-то Франческо Боргонджини Дучи, апостольского нунция в Италии, — что после Зальцбурга я ничего другого не делаю, как веду борьбу за мир.

К этому времени Чиано, однако, уже достаточно хорошо знал Муссолини, чтобы выступать открыто против «оси». Вместе с тем у него было достаточно мужества, чтобы заверить нового британского посла, сэра Перси Лориана, в том, что Италия никогда не будет воевать против Англии и Франции.

Случилось так, что по тайным каналам эта новость достигла Берлина почти одновременно с Лондоном, добавив недовольства фон Риббентропу.

Чиано по своей натуре был циничным фаталистом. В период данцигских событий он сказал Андре- Франсуа Понсе:

— Это все равно что бросить камень во льва, пожирающего человека. Человек так или иначе будет съеден.

— Не забывайте, — шокированно возразил ему французский посол, — что Данциг — это символ свободы в Европе.

Вот и сегодня Чиано овладел фатализм. Что ожидало Италию в 1940 году? Вывод напрашивался сам собой: маятник в своем качании совершил полный цикл.