Уставившись в потолок, Чиано пытался разгадать загадку. Разве дуче столь быстро забыл собственное унижение 15 марта, когда Гитлер вопреки решениям в Мюнхене вторгся на территорию Чехословакии? Муссолини тогда запретил публиковать эти новости в прессе.

— Итальянцы будут надо мной смеяться, — с горечью констатировал он в тот день. — Всякий раз, когда Гитлер оккупирует какую-либо страну, он просто сообщает мне об этом.

Чиано знал горькую истину, о которой никто не помышлял и думать: Гитлер и не собирался ставить дуче в известность о своем «тотальном решении вопроса» с Чехословакией. Итальянский генеральный консул Джузеппе Ренцетти случайно узнал об этом за ужином у Геринга и настоял, чтобы о намеченных действиях было сообщено Муссолини.

— Даже камни станут против союза с немцами, — вынужден он был признаться.

Именно Чиано предложил ему выход из положения, чтобы сохранить свое лицо в глазах народа: неспровоцированное вторжение в горное королевство Албанию. За несколько часов в Страстную пятницу 1939 года четыре итальянские колонны оккупировали эту небольшую территорию почти без единого выстрела, что обеспечило Италии свободу коммуникаций в Адриатике на случай войны. Вначале, правда, Муссолини колебался, зная, что король будет против таких действий.

— К чему захватывать еще четыре скалы? — недовольно произнес король. Затем добавил: — Между прочим, я слышал, что в определенных кругах Германии вас называют «гауляйтером Италии».

— Если бы Гитлеру пришлось иметь дело с бесхарактерным королем, он никогда бы не смог присоединить Австрию и Чехословакию, — отрезал Муссолини, имея в виду Албанию.

— Вообще-то будет достаточно одного манифеста, — заявил он позже, кипя от ярости, — чтобы ликвидировать у нас монархию.

Как обычно, циничный молодой министр иностранных дел посчитал, что правильно истолковал инструкции шефа. Отправляясь на встречу с Риббентропом, он небрежно сказал журналистам:

— Мы не намерены класть свои животы за Польшу.

Надо же было случиться такому, что буквально через девять часов дуче велел ему провести пресс- конференцию и объявить о предстоящем военном союзе с Германией.

Идея о военном пакте не была новой, но даже Чиано, который старался сблизить обоих диктаторов, не был к этому полностью готов. Германия находилась непосредственно в самом сердце Европы, и эту реальность Италия не могла игнорировать, однако далее политического сотрудничества Чиано не пошел бы. Во время турне Гитлера по Италии он старался изо всех своих сил повлиять на тактику Муссолини.

Итальянский посол Аттолико, убежденный пацифист, ненавидевший Гитлера, предложил, однако, установить такой союз, полагая, что договор неминуемо улучшил бы положение Германии. Начальник управления внешних связей граф Леонардо Витетти, возражая против этого, аргументировал:

— Такой договор будет явной предпосылкой установления между нами моральной связи, чего мы не желаем.

Но Муссолини не видел этой опасности, заявляя:

— Сейчас Германия не может принимать решений, противоречащих нашим интересам.

У него снова сработал старый вирус собственного достоинства.

В палате общин, оценивая итальянское вторжение в Албанию, Уинстон Черчилль сказал:

— Я еще не убежден, приняла ли решение Италия, и в частности итальянская нация, на чьей стороне ей выступить в ожесточенной борьбе Великобритании с Францией.

Важнейшим фактором для дуче было поэтому заставить уверовать мир, что он и Италия — одно целое.

Чиано не знал, что побудило дуче пойти на этот шаг. Не знал он этого и на следующий день, когда поставил перед Риббентропом вопрос о военном союзе, и даже 22 мая при подписании в Берлине «стального пакта».

Лишь через три месяца, сидя с Риббентропом на залитой солнцем террасе виллы в Автрийских Альпах, он осознал значение тогдашнего ночного звонка, ввергшего Италию в погибель. Риббентроп тогда сказал ему:

— Мы хотим войны!

— Он не только идиот, — взорвался Чиано, — но и упрямый невежда. Он не смог даже ничего возразить на те доводы, которые я привел ему в соответствии с вашими инструкциями.

Чиано, ставший после недавней смерти своего отца графом, понимал, как никогда ранее, неизбежность катастрофы. Окружавшая его действительность лишь усиливала его раздражение. В этот жаркий августовский полдень он находился на римском аэродроме Литторио, где воздух дрожал от рева авиационых моторов. Стоя в телефонной будке и вдыхая запах лака, он едва держал телефонную трубку в руке, распухшей от резкого удара по столу во время заседания с Риббентропом и Адольфом Гитлером, когда пытался убедить их, что Италия не готова к войне.

Дуче постигал сказанное им очень медленно.

— Но, — наконец, сказал он, — в коммюнике германского информационного агентства говорится о стопроцентной согласованности по всем пунктам.

— Это ложь, — воскликнул Чиано, — ложь! Чиано знал, что этот их разговор, как и любой другой при фашистском режиме, записывался специалистам! министерства внутренних дел. В разговоре по обычно! линии он должен был выражаться осторожно, давая Муссолини, находившемуся в Риччионе, только те детали своей встречи, которые тому надо было знать срочно. Он хотел дать понять диктатору, что его двухдневные переговоры с немцами были по всем аспектам безуспешными и что его подозрения о двойной игре Гитлера подтвердились.

— И что ты обо всем этом думаешь? — недоуменно спросил Муссолини. — А как насчет истории, о которой говорит пресса?

Чиано в ответ горько рассмеялся. Ни одно агентство мира, не говоря уже о гитлеровском информационном агентстве, не осмелится освещать ее подоплеку. Уже в замке Фушль, летней резиденции Риббентропа в двадцати пяти километрах от Зальцбурга, на предобеденном совещании стало ясно, что настала очередь Польши, которую Германия намеревалась поглотить, использовав в качестве предлога для вторжения 400 000 немцев, проживавших в свободном городе Данциге.

Когда был сделан перерыв на обед, Чиано мрачно пошутил:

— Ну вот мы и подошли к вопросу о драке. Чиано снова и снова вспоминал третью статью

«стального пакта», который он подписал в имперской канцелярии: «Если одна из договаривающихся сторон будет втянута в конфликт с какой-либо державой, то другая должна немедленно выступить на ее стороне в качестве союзника, поддерживая всей своей военной мощью»…

Муссолини наивно полагал, что обе стороны будут исходить при этом из обговоренного в Милане Чиано и Риббентропом промежутка времени в три года.

— Гитлер никогда не солжет мне, — успокаивал он сам себя.

30 мая, через восемь дней после подписания пакта, дуче направил ему памятную записку, в которой говорилось, что Италии потребуется не менее трех лет на военную и экономическую подготовку.

11 августа на террасе замка Фушль Чиано открыто спросил Риббентропа, имеет ли Германия в виду Данциг или весь польский коридор. Ответ Риббентропа прозвучал как удар кинжалом:

— Не только это. Нам нужна война.

Чиано попытался аргументировать тем, что этот конфликт неминуемо вовлечет в него Англию и Францию.

Риббентроп в ответ предложил пари, что союзники останутся нейтральными, — коллекцию старинного оружия против картины какого-либо из великих итальянских мастеров. (За проигранное пари он, однако, платить и не думал.) Той ночью Чиано встретился с послом Аттолико, графом Леонардо Витетти и графом Массимо Магистрати в ванной комнате своего номера в зальцбургской гостинице «Остеррайхишер Хоф». Боясь подслушивающих устройств, они вели разговор, пустив в ванне воду. Чиано был настроен решительно, чтобы ни одна немецкая газета не связала Италию с военными приготовлениями Германии. По прибытии в аэропорт Литторио Чиано, однако, узнал, что Гитлер совершил очередной финт.

— Это обычная ложь, — заверил он дуче по телефону.

Поскольку он не называл имен, Муссолини спросил осторожно:

— А как другой? Как повел себя другой?