заявилась, советы стала давать… Ты, говорит, ей ведь и не родня даже, девчонке этой! Своих потом народишь, в тягость она тебе будет… И тебе плохо, и ей плохо. Отдай, говорит, ее в детдом! Там ей среди таких же сирот половчее поживется. А тебе, говорит, замуж за Кольку надо выходить да своих рожать. Я хотела было поспорить, а она, смотрю, губы поджала, а потом и говорит: придется, мол, Коленьке моему невесту какую бездетную все ж подыскивать… Ну, тут у меня голову и снесло совсем!

– Что, отдали в детдом все-таки?

– Ага, отдала… Сама-то не смогла поехать, мать попросила отвезти. Там без звука Лерочку и взяли, сирота круглая все-таки. Бумаг-то я ни на удочерение, ни на опекунство не оформляла.

Ну вот, а вскорости мы с Колькой и свадьбу сыграли…

Марина замолчала, вздохнула горестно. Посидев немного в задумчивости, вдруг снова продолжила свой рассказ на той же грустной ноте. Не для Даши будто, а для самой себя, пристально глядя в потемневшее совсем окно:

– А только не задалась наша с Колькой жизнь, совсем не задалась. Как Лерочку увезли, меня тоска такая вдруг грызть начала, что и любви никакой не надо стало. Вот казалось – с чего бы? Не родное ж дитя от себя оторвала… А совесть, она, зараза, штука совсем поганая. Ты от нее бежишь, а она догоняет и грызет, грызет… И все мне каждую ночь Лерочка снилась – бледненькая такая, с синими бантиками в косицах… И детей у нас с Колькой тоже не получалось. Почти год прожили, а не получалось. В наказание, видно, Бог не посылал. В общем, вскинулась я как-то поутру да и помчалась за Лерочкой обратно, кинулась в ноги районным бабам-чиновницам, которые детдомами командуют, – отдайте ребенка, мол! Одумалась я! Прощения прошу… И оформлю все, как полагается…

– И что? – заинтересованно спросила Даша. – Отдали?

– Да, тогда как раз и отдали…

– Почему – тогда? А что, еще и другой раз был?

– Был, Дашенька, был… – снова тоскливо вздохнула Марина и тихо продолжила: – Я тогда опеку над Лерочкой оформила, и поначалу вроде как мы хорошо зажили. А только вижу – Колька мне никак своевольства моего простить не может. Да и мамаша его тоже все время подзуживает…

В общем, загулял-запил мужик в открытую, только шум по поселку стоял. Он и так-то шебутной весь, а уж когда выпьет – все, выноси святых угодников… А однажды в магазине вообще драку затеял со смертоубийством. Он не хотел, конечно, просто так по буйству его вышло. Судили его строго, показательным судом. Прямо к нам в поселок приезжали – выездное заседание называется. Народу нагнали – больше чем в кино… Чтоб другим, значит, неповадно было до такого буйства напиваться. Дали ему тогда десять лет строгого режима…

– И что? Сидит сейчас? – сочувственно спросила Даша, наморщив лоб.

– Да нет. Вышел через восемь лет. В прошлом году еще пришел. Как раз Лерочкин день рождения отмечали – четырнадцать ей исполнилось. Она, знаешь, такая хорошенькая выросла – беленькая вся, тоненькая… Как цветочек ромашковый. И училась хорошо, на одни пятерки. Учителя ее хвалили…

– А почему вы говорите – училась? Она что, потом делась куда-то, что ли?

– Ага. Делась. Я снова ее в детский дом отвезла – теперь сама уже.

– Да вы что?! Зачем?

– А что, что мне оставалось делать? – вдруг вскрикнула писклявым голосом, совсем уж странно выходящим из ее мощной груди, Марина. – Я ж видела – беда грядет…

– Какая беда?

– А такая! Так Колька на Лерочку смотреть вдруг стал – страшно становилось. Глаза сначала похотью наливались, а потом кровью… Он вообще весь такой вот с зоны пришел – и не человек будто, а животное. Я его прогнать, конечно, пыталась, да куда мне… Запугал совсем. Да и свекровка опять талдычила: убирай с глаз долой девку, не вводи сына во грех… В общем, опять я подхватилась да и отвезла девчонку от греха этого подальше. В тот же детдом и отвезла. Она так плакала…

– Она и сейчас там, да?

– Ну да… Колька-то от меня уехал через год, бабу себе в городе нашел. Говорят, ничего живут. Ну, дай бог. А я с тех пор пороги кабинетов всяких обиваю, чтоб Лерочку мне снова, значит, отдали…

– А она? Она сама-то хочет к вам вернуться?

– Да она-то хочет, конечно! Да только ей и видеться со мной толком не дают. Не травмируй, говорят, ребенка, и так, мол, дважды от него отказывалась. Я ее теперь только через забор и вижу, подзываю к себе тихонько. Она бледненькая такая, испуганная… Ручки протянет через заборные доски и гладит меня по лицу, гладит… Не плачь, говорит, мама, чего ты…

Слезы снова потекли из Марининых глаз сплошным потоком, не спросясь, без всякой эмоционально- предварительной на то подготовки. Она даже и не пыталась их вытереть, и мутные капли стекали за ворот грубой вязки свитера. Одна капля, сбившись с мокрой дорожки, забежала в уголок дрожащих Марининых губ, и она слизнула ее торопливо и снова заговорила, будто боясь, что Даша не услышит самого в ее истории главного:

– Ты знаешь, мне ведь теперь и жизнь без нее не в жизнь!. Как подумаю, что она совсем там одна… При живой-то матери… Ну что делать, раз такая я непутевая? Не смогла с Колькой совладать, испугалась… А если б и впрямь дело до греха дошло? Если б добрался он до девчонки? Ведь искалечил бы… Что мне тогда делать оставалось? Вот скажи?

– Ну, я не знаю… – пожала плечами Даша. – Наверное, надо было в милицию заявить…

– Да какая у нас в Каменке милиция? Один участковый, да и тот вечно выпимши. И то – что б я ему сказала-то? Что за ребенка своего боюсь? И что бы он сделал? Он, между прочим, Кольку и сам побаивался… Да и не принято у нас такого, знаешь, чтоб баба на мужика в милицию жаловаться ходила. Если какая и придет заявление писать, то потом бежит на другой день туда же как оглашенная, чтоб обратно его забрать…

– Но ведь все равно можно было найти какой-то выход…

– Да права ты, Дашенька, права… Можно было и найти, конечно. А только опять я у свекровки на поводу пошла, получается. Послушалась ее совета, отвезла Лерочку… А теперь мне ее обратно не отдают уже! Казнись не казнись. И не умерла еще, а уже в аду горю. Никому, ни одной бабе такого не пожелаю! Никогда не надо никого слушать, мало ли чего тебе чужой человек насоветует! А главное – ведь ученая уже была! Сердце-то ж подсказывало мне и во второй раз, чтоб я хватала Лерочку в охапку да бежала от Кольки куда глаза глядят! Ничего, прожили бы! Зато б душа не маялась…

– А… Как, как она мается, душа ваша? – тихо переспросила Даша, плотно вогнав пальцами одну ладошку в другую и сжимая их изо всей силы так, что онемели уже руки.

– Да больно, как… Ни днем ни ночью покою не дает. Закрою глаза – и Лерочку свою вижу. Почему-то ту, пятилетнюю, в синих бантиках. Пришла вот бабушке твоей снова в ноги кинуться – она тем детдомом как раз командует, в котором Лерочка сейчас живет…

В пылу разговора они обе не услышали, как тихо открылась входная дверь, как Надежда Федоровна пристраивала на низенькой тумбочке в прихожей сумки с продуктами, как топталась у зеркала, снимая с головы теплую шапку. И вздрогнули обе от ее могучего окрика, когда она нарисовалась в дверях кухни, как грозный командор. Даша даже поначалу ни глазам своим, ни ушам не поверила. Тишайшая бабушка Надя – и так может кричать? Да не может этого быть! Уж не глюки ли у нее начались, в самом деле…

– Капустина! Да как вы посмели еще и в дом ко мне заявиться! Немедленно убирайтесь! Что это за наглость такая, в самом деле? – полувизгом-полуметаллом звучал ее голос, мечась по маленькому пространству кухни. – Немедленно покиньте помещение, Капустина! Расселась тут!

– Надежда Федоровна, я не хотела… Я только согреться немного… – лепетала перепуганная вусмерть Марина, отступая по стеночке к двери. – Вот, внучка ваша меня пригласила… Выслушайте меня, Надежда Федоровна…

– Не собираюсь я вас выслушивать, Капустина! Как вы не понимаете, ей-богу? Решение по вам уже принято, и ребенка вам больше не отдадут. Чего вы все ходите, как неприкаянная? Раньше, раньше надо было думать! Да еще и домой ко мне заявились! Вот наглость какая!

– Да меня же даже не выслушали! – отчаянно заломив руки, прокричала Марина.

– И правильно, что не выслушали. Вам что, ребенок игрушка, да? Один раз в детдом сдала, второй раз…