чрезвычайно популярным становится лозунг — «Отвинтить голову кулаку с пением Интернационала».

Столкнувшись с фактическим отсутствием необходимых для мо­дернизации средств, большевистская власть уже с середины 1920-х гг. попыталась решить эту проблему путем все большей централизации в руках государства финансовых и материальных ресурсов и ужесто­чения распределительной политики. Однако конкретные формы и методы корректировки экономического курса определились в резуль­тате сложной политико-идеологической борьбы среди партийных ли­деров.

Главным предметом споров был вопрос о том, какие экономичес­кие рьгааги может использовать государство для получения средств, необходимых для развития промышленности, в условиях, когда сель­ ское хозяйство почти целиком находится в руках частных собственни­ков и нет никакой перспективы получить иностранные кредиты?

В шумном хоре различных мнений постепенно определились две противоположные точки зрения. Первая была наиболее отчетливо сформулирована Е.А. Преображенским, крупным специалистом в об­ласти экономической и финансовой политики, возглавлявшим до 1927 г. финансовую комиссию ЦК РКП(б) и Совнаркома. Он зая­вил, что революция 1917 г. произошла в стране, в которой не было создано необходимой промышленной базы для претворения в жизнь социальных программ коммунизма. Все капиталистические страны создавали свою промышленность за счет средств, полученных от эксплуатации колоний. Социалистическую индустрию в советской стране можно создать только за счет эксплуатации «внутренней коло­нии» — крестьянской деревни.

Вторую точку зрения отстаивал Бухарин, тогда главный редактор основной партийной газеты «Правда». Он считал, что война с кресть­янством чревата для Советского государства пагубными последствия­ми, как экономическими, так и политическими. Поэтому развитие экономики страны необходимо основывать на союзе с крестьянством, обеспечивая крестьянам возможность повышения производительнос­ти труда, организуя кооперативы, поддерживая формы рыночного об­мена. В 1925 г. Н.И. Бухарин произнес свои знаменитые слова, обра­щенные к крестьянам: «Обогащайтесь, развивайте свое хозяйство и не беспокойтесь, что вас прижмут».

Эти две конкурирующие программы не были лишь плодом теоре­тических, кабинетных изысканий их авторов. Они отражали проти­воречивую ситуацию, сложившуюся в стране. С одной стороны, стало зримо проявляться недовольство рабочих новым социальным неравен­ством, порожденным нэпом. С другой — предпринималась попытка более полно учесть интересы крестьянства, из-за позиции которого в конечном счете и был начат нэп. Правда, большинство партийцев все же поддержало Преображенского, идеи которого взял на вооружение Сталин. В свою очередь, Бухарин, сдавая позиции под нажимом Ста­лина и сталинцев, все более отступал, переделывал свою первона­чальную теорию нэпа и приближался к Преображенскому. Он согла­шался, что государство должно прибегнуть к «некоторому давлению» с целью выжать из крестьян необходимый для индустриализации ка­питал, а когда события приняли более серьезный оборот, в 1928 г. допускал возможность «небольшого» принуждения. Это, по сути, был лишь смягченный вариант большевистского администрирования, а не углубление нэпа в сторону рынка. Реальная альтернатива была пред­ложена знаменитым ученым-аграрником, профессором Тимирязевс­кой сельскохозяйственной академии Александром Чаяновым, кото­рый в эти годы именно из-за нее подвергался все более и более резким нападкам в печати.

Еще в начале нэпа советские государственные лидеры и идеологи определили соответствующую стратегию в отношении села. Она исхо­дила из понимания ими законов прогресса, масштабов экономическо­го роста и капиталовложений, взаимосвязанных в логической после­довательности. Общественный прогресс, по их мнению, определялся ростом промышленного производства и его механизацией. Крупные производственные единицы рассматривались как безусловно более эффективные, отвечавшие требованиям современной экономики. Ес­тественно, перевод производства на путь, ведущий в светлое социа­листическое будущее, увязывался прежде всего с укрупнением масш­табов и увеличением капиталовложений. Расплачиваться за это при­ходилось крестьянам. Сущностные характеристики крестьянства, его мелкобуржуазный характер — мелкое, неиндустриалыюе хозяйство, а потому, в большевистской интерпретации, реакционное и утопичес­кое — делали его исчезновение неизбежным и желательным для стро­ителей нового общества. Раскрестьянивание стало, соответственно, надежным показателем прогресса и нарождающегося «прекрасного нового мира».

Несмотря на поразительную близорукость и доктринерство этой модели, она утвердилась в особенности благодаря качествам больше­вистских партийных кадров среднего и низшего звена, ставших ста­новым хребтом советского государства-партии. По словам крупнейшего современного социолога Теодора Шанина, «горькое разочарова­ние нарастало у этой группы людей, загруженных плохо оплачивае­мой работой и сталкивающихся с трудностями повседневного управ­ления, которому они были плохо обучены, с нехваткой ресурсов и уп­рямством крестьян, тогда как требованиям 'из центра' не видно было конца-края. Общее настроение советских чиновников низшего уров­ня, членов партийных и комсомольских ячеек на местах, впослед­ствии непосредственных коллективизаторов — это злобная убежден­ность в том, что крестьянам слишком хорошо живется. То же самое они чувствовали и в отношении российского образованного среднего класса (вернее, того, что от него осталось) — этих любителей длинных предложений, произносимых с чувством собственной важности, кото­рые увековечивают бесконечные сомнения и красиво живут. Словес­ ные увертки экспертов и осмотрительность ученых выглядели как не­повиновение, если не как явный саботаж, тогда как каждый день тре­бовал простых решений и революционной отваги, как в 1919 г. Времени было мало, трудностей много, могла начаться война, а ком­мунизм все еще далеко. Иллюзия возможности большого скачка с лег­костью прельщала людей, привыкших во времена Гражданской вой­ны и военного коммунизма к кавалерийским атакам и предвкушав­ших новый Иерусалим, который, как казалось, уже где-то здесь, за углом». А реальность нэпа была далека от ожидаемого.

«Тянет на воздух, но 'на воздухе' убийства, грабежи и ад музы­кально-вокальных звуков. Поют и играют в домах, на бульварах, во дворах, и больше всего — в бесчисленных кабаре, кафе, 'уголках', ресторанах, чайных, столовых; в наших местах у Сухаревой по Сре­тенке в каждом доме какое-нибудь 'заведение', а по переулкам 'са­могон'. Самогон распивочно, самогон на вынос (4—5 млн бутылка)... На Кузнецком мосту и в Рядах, или на Тверской, на Петровке завелось много магазинов, по роскоши обстановки и товаров мало чем уступаю­щих довоенным... На каждом шагу можно встретить и шикарную женщину, и франта по-европейски. Откуда-то явились и жирные фи­гуры, и красные носы. В газетах тысячи реклам о пьяных напитках, о гастрономии и об увеселениях самого легкого жанра. По содержанию этих реклам видно, что существует теперь и Яр и Стрельна, и всякие шантаны, только разве не под прежними названиями. Новые-то, по­жалуй, оригинальнее. Что-то вроде 'Не рыдай', или 'Стоп-сигнал'. Недавно разбирался процесс о содержательницах домов терпимости.

Значит, все 'восстановилось'. И стоило огород городить?» — такой ви­делась советская действительность лета 1922 г. глазами пожилого москвича-служащего (Окунев Н.П. Дневник москвича (1917—1924). Париж, 1990. С. 547).

Но дело было не только в этом. Мечта о «большом скачке» выра­жала и высвобождала потаенные амбиции нового поколения партий­ных активистов, которые вышли на арену слишком поздно, чтобы иметь революционные заслуги. Не было у них и достаточного образо­вания, чтобы стать «спецами». Бравая армия сторонников и почитате­лей Сталина, партийцев низшего и среднего звена состояла в основ­ном из крестьянских детей, рекрутированных через военную службу или комсомол. Ее типичный представитель — деревенский парень, выдвинутый комсомолом и не желающий после службы в армии воз­вращаться к повседневной канители в отцовском хозяйстве, имеющий лишь несколько классов школьного образования и овладевший мини­мумом марксистских фраз, но обладающий энергией и смекалкой.

Они были молоды, решительны, не очень грамотны и очень болез­ненно это переживали. Люди с таким складом ума больше всего ценят лояльность, послушание, строгий порядок и простые решения. Кроме того, революционный подъем только начинал достигать самых глухих уголков огромной страны и зажигать молодые сердца огнем нового мессианства и больших надежд. Наибольшее неудовольствие молодых кадров вызывали крестьяне (как им казалось, тупые и неповоротли­вые) и интеллигенты (слишком заумные). Чтобы повысить авторитет страны и самим продвинуться, им нужно было подчинить себе первых и заменить последних «верными товарищами» (в том числе из собственных рядов). Каждый уволенный «спец» или «вычищенный» «старый большевик» — это еще одно место на вершине власти, преж­де недоступное. Сталинизм, по словам того же исследователя, для многих «был не столько капитуляцией перед страхом,