себя верующей, но к религии отно­силась странно. Православие для неё какая-то мужицкая вера, на неё и, особенно, на её служителей она смотрела свысока, вроде как на русскую литературу.

Молитвы в Спасском произносились по-французски. В Светлое Вос­кресенье 1846 года Варвара Петровна проснулась крайне раздраженная. В церкви звонили — она отлично знала, что на Пасху всегда бывает радост­ный звон. Но велела позвать «министра» (поместья). — Это что за звон?

— Святая Неделя! Праздник!

— Какой? У меня бы спросили, какая у меня на душе святая неде­ля. Я больна, огорчена, эти колокола меня беспокоят. Сейчас велеть перестать.»

Мы наблюдаем такое личное и «местное» люциферство мелкого человечка, возомнившего себя местным божком, это вид язычества в самом худшем его понимании.

«Уже в царствование Николая Первого, всего за восемь лет до отме­ны крепостного права, отдельные помещики не боялись травить соба­ками осмелившегося противоречить им дьякона (очерк С. Терпигорева «Псовая охота»), — отметил в своём исследовании Б. Башилов.

Когда видишь в тот период в России таких людей и такие явления, то невольно появляется мысль — эта варварская кровавая вакханалия большевиков, пришлых комиссаров в 1917 году — не была ли для них заслуженным наказанием, «встряхнувшей» их от скуки, тупости «высот­ной болезни» и морального разложения.— и умылись, смыли кровью грязь со своих душ.

Можно представить, как страдал и мучился, наблюдая подобное безбожье Н. Гоголь, написав:

«На будущее время глядите на небо, чтобы сноснее было жить на земле».

А ведь многие «прогрессивные» современники не понимали глубо­кой религиозности Гоголя, и к концу жизни Гоголя считали его чудаком или даже сумасшедшим — ну что этот автор потешного «Вия», язычник, отобразивший всякую нечисть, бытующую в народном фольклоре хо­лопов, пишет:

«. На колени перед Богом, и проси у Него гнева и любви. Гнева против того, что губит человека, любви — к бедной душе человека, которую губят со всех сторон и которую губит он сам» (Письмо № 15), «Остались считан­ные дни, ещё немного и грехами своих предков и своими мы отрежем путь России к спасению». Самые «образованные», хвастаясь своей эрудицией, могли свысока воскликнуть: «Да это впрямь — наш Яков Бёме!»

Нет, «господа» — товарищи, — это уровень наших: Сергия Радо­нежского, Серафима Саровского, Иоанна Кронштадтского. Гоголь бил в колокола — предупреждал, молил, взывал.

Николай Гоголь бесспорно являлся прекрасным религиозным фило­софом, чего стоят такие его высказывания как — «Зачем Бог разделился на многочисленные разумные создания (сознания)?», «Нужно людей ви­деть так, как видит их Христос», «Тот, кто познаёт одно во всём и во всех, это частица Божества, которая и есть наше действительное «я»».

Всего три фразы — и сразу видна огромная высота и глубина. Это был не столько писатель, сколько мыслитель, философ, мудрец — «ре­форматор жизни» к лучшему, желающий изменить, преобразить эту некрасивую жизнь, грязную действительность силою искусства. Именно для этого он написал «Ревизора» и «Мёртвые души», герои которых уже поражены новой модной западной страстью наживы, корысти, злата и романтическими страстями. Гоголь внимательно наблюдал за тенденциями в обществе и верно уловил развивающееся люциферство, в письме к Жуковскому он писал:

«Время настанет сумасшедшее. Человечество нынешнего века свих­нулось с пути только от того, что вообразило, будто нужно работать на себя, а не для Бога».

Причем официальная церковь не видела опасности, не била в ко­локола как Гоголь, не принимала никаких мер, не сражалась так само­отверженно, как Гоголь. К середине 19-го века в России европейский «прогресс» в религиозной тематике в высших слоях общества достиг полного выхолащивания религиозной сути наличия Бога в этом мире, здорово «рос» только Иоанн Кронштадтский. Когда произошёл разрыв связки «религия-духовность», духовность как бы вышла из религии, и осталась одна пустая религиозная оболочка, религия превратилась в еженедельную формальность, в традиционную привычку-обрядность. А «самые образованные» на неё смотрели как на рудимент прошлого, и вынуждены были её терпеть и не критиковать публично, только пото­му, что она удерживала пока в рамках приличия и страха прислуживаю­щий им чёрный люд. Поэтому и вели себя многие так, как мы наблюдали выше на примере Тургеневой.

Успех упомянутых произведений Николая Васильевича был ог­ромен. Персонажи произведений Гоголя созданы правдиво, смачно показаны, ярко и эмоционально окрашены. Глубокий психологизм и философия в творчестве Достоевского выглядели закономерным продолжением Гоголя. Мыслители этой волны выработали-установили метод показа истин, их объяснения через литературный показ.

И не только потому, что была строгая царская цензура, но глупо и смешно было бы объяснять россиянам того времени истины языком Канта и Гегеля, как это делалось в Европе. Это было нелёгкое искусство, ибо кроме того, что требовалось уметь очень доходчиво показать истину, и через мышление, и через переживания и через чувства. Так появилась своеобразная, гениальная эзоповская речь-язык с двумя и более под­текстами. Русский человек, читая такие произведения, продвигается одновременно по нескольким «этажам». Появление такого языка-речи было обусловлено природной мощью мышления, его нелинейностью, его шириной и глубиной. Формировалась характерная национальная особенность понимания, мышления.

Успех гоголевских произведений был большой, но автора не особен­но радовал, ибо восхищались художественной стороной произведений — формой, остроумием, а никто в суть-содержание не заглянул, не проник и не проникся. Для Гоголя это было большим разочарованием — в прин­ципе его замысел не удался, всё в пустую. Нет смысла писать, некому писать. Он ощутил воющее одиночество и космическую тоску, находясь среди толпы пустышек и глупых пожирателей трюфелей. Он был по­добен Иисусу Христу, родившемуся слишком рано, не вовремя, и стоя среди глупой толпы, восхищающейся вторичностью и не понимающей первичной сути, для доходчивости которой и демонстрируется вся эта яркая вторичность. Пожалуй, в минуты отчаяния он понимал бессмыс­ленность своей просветительско-реформаторской работы; понимал, что эта толпа, почти стадо, готова в любой момент, благодаря своей глупости, растерзать, распять.

Возможно, находясь в подобном состоянии, понимая бессмыслен­ность своих стараний, трудов, Николай Гоголь и сжёг второй том «Мёрт­вых душ». К месту вспомнить потрясающие стихи его современника Афанасия Фета:

Не жизни жаль, А жаль того огня, Что в тьму уходит И плачет уходя.

Почему так бывает среди людей, что самые талантливые, помеченные Богом, оказываются невостребованными, неуслышанными? Почему эти умные, умнее намного других, — живут и умирают, как Гоголь, в нищете, в отличие от менее умных? Общество о них совсем не заботится, а через не­которое время гордится и кичится, что среди них жили эти умные люди.

Когда Николая Гоголя спрашивали — как удается писать такие произведения, то он говорил, что когда к нему приходит Бог писателей и поэтов, то произведения создаются сами, ему остаётся только запи­сывать. Он был не просто метафизиком, он был глубоким религиозным мистиком, искал Бога и пытался Его найти в душе человека:

«Церковь наша должна святиться в нас, а не в словах наших». Эту линию Гоголя позже попытался продолжить и развить Лев Толстой, — и оказался не только в подобном положении, но ещё и был предан анафеме. Потому что «церковь в нас» — это не грубая конструкция из камня и бето­на. увешанная историческими образами, пусть и великих людей. Конечно, неправильно отвергать внешнюю церковь, но должно быть гармоничное сочетание обеих церквей. Н. Гоголь объяснял правильную настройку «внутренней церкви» и заодно разность между умом и разумом:

«. ум не есть высшая в нас способность. Его должность полицейская. Он может только привести в порядок и расставить по местам то, что у нас уже есть. Разум есть несравненно высшая способность, но она приобретается не иначе, как победой над страстями.» Эту тему важ­ности борьбы со страстями продолжил и углубил Фёдор Достоевский во многих своих произведениях: «Страшны разрушительные действия человеческого разума.» Огромное значение этой теме уделил Лев Тол­стой, который даже рекомендовал в борьбе со страстями пользоваться достижениями буддизма.

И теперь можно понять слова Льва Шестова: «. В русской литера­туре Достоевский не стоит одиноко. Впереди его и даже над ним должен быть поставлен Гоголь. Не в одной России, а во всём мире увидел Гоголь бесчисленное множество «мертвых душ».». И Гоголь заслужил эту высоту уважения. «Гоголь —