и то же поминает имя,
всё треплет старенький мотив
по тем пространствам ненаглядным,
куда и мы с тобой, мой ангел,
махнём, поводья отпустив?
Когда сухому снегопаду,
когда слепому музыканту
наскучат площадь и зима,
он убежит с пустого бала
играть о чём и как попало,
бесчинствовать, сходить сума
и путать карты и маршруты,
тысячелетья и минуты,
а также ноты и слова,
а также всё, что было с нами
и не было, а было снами:
Шираз, Венеция, Москва…
И мы заблудимся в метели -
мы не хотели, не хотели:
мы шли за музыкантом вслед,
чья музыка была сначала
тиха, а после одичала -
и больше нас на свете нет.
Иоанн Богослов
И увидел я… нет, я сперва ничего не увидел -
я совсем ничего не увидел, я понял с усильем
сразу всё: почему называется идолом идол,
почему идеал – идеалом и символом – символ.
И ослеп, и оглох, и запутался в фразе невинной:
что-то вроде поймите-простите-позвольте-не-надо -
и потом онемел, и меня задавило лавиной
листопада любви, снегопада любви, камнепада.
И валилось из рук всё, за что я хватался руками:
было землетрясенье в Москве, в безмятежном апреле -
и все смерчи сцепились в клубок, все изверглись вулканы,
и все реки из всех берегов выходили, кипели и пели.
И все реки кипели и пели, неслись и рыдали
и смеялись, как будто напившись зелёного зелья…
Пелена спала с глаз – и открылись незримые дали,
и увидел я новое небо и новую землю.
Ты возьмёшь себе это и то -
и, сестричка-фортуна,
мы сойдёмся за детским лото
из цветного картона:
это – яблоко, это – ружьё…
С дружелюбной враждою
мы сыграем в твоё и моё -
и в ничьё и чужое.
А когда уже всё раздадут -
даже всякую мелочь,
я останусь внакладе и тут.
Ничего, что ж поделать:
слишком мало на свете вещей
(это – хлеб, это – вишня) -
кто-то должен остаться ни с чем:
извините-так-вышло.
За вещами уйдут имена
(это – снег, это – порох) -
из всего, чего нет у меня,
можно выстроить город.
А представишь себе, что – потом:
ад, чистилище, дескать… -
всё вокруг только пёстрый картон
этих карточек детских!
Что память, что обманщица поёт,
когда трещат основы мирозданья
и забивают наглухо, гвоздями,
вольнолюбивый – на ночь – небосвод?
Какая там луна или звезда -
не нужно благородного металла,
а нужно, чтобы небо никуда,
любезное, ночами не летало,
чтоб посреди вселенской пустоты
дремучая, как лес и совесть, дрёма
привязывала буйные кусты
к стене полуобрушенного дома.
Но память-лгунья, в зарослях шурша
прелестными, бесчестными словами,
рисует очертанья шалаша,
и юность, и очей очарованье,
и может статься – почему бы нет? -
что, напевая песенку кривую,
обманщица сия, сия певунья
нас как-нибудь да выведет на свет!
Всего и дела что – вздохнуть,
расширив суток промежуток!
Как знать, а вдруг от этих суток
и мне перепадёт чуть-чуть?
Минут пятнадцать возле Вас,
не веря этакой удаче,
не думая, что будет дальше,
но – набирая про запас
два взмаха рук, два слова уст:
мне жить ещё!..
И, между нами,
сухой паёк воспоминаний
не так-то уж и плох на вкус:
