но они не крутились.
И потом вспоминается розовый тон
одной штуки – довольно
специальной, имевшей два птичьих крыла
в изумительных перьях:
эта штука должна была, вроде, летать,
но летать не летала,
а пылилась, как дурочка, на чердаке -
напевая и плача.
Много всяких таких непонятных вещей
прибивало волнами:
типа – вот ещё – двух золотых полусфер,
находившихся рядом, -
и при этом одна полусфера была
с ликом Девы Предвечной,
а другая – пуста, но горела огнём
и почти ослепляла.
Вообще, что касается цвета и форм -
они были прекрасны,
их слова понимались совсем без труда
и умели утешить:
дескать, что ж теперь делать-то, милый ты наш…
не грусти понапрасну,
потому как дано тебе много всего -
выбирать и смеяться.
И опять выбирались какие ни то
кружева или кольца,
или просто вот обруч весёлый один -
чтоб катить по дорожке,
или даже пружина: в ней сила была -
и она, эта сила,
распрямляясь, обычно толкала вперёд
задремавшее время.
И тогда вдруг казалось, что жизнь хороша
среди всех этих как-то
худо-бедно собравшихся вместе картин,
именуемых миром, -
непонятным осталось, пожалуй, одно:
в чём их предназначенье,
но об этом судить и не вам, и не мне,
и не нам с вами вместе.
Мир картонный, мир пустой,
мир без окон, без дверей,
без легенд, без новостей -
мир от слова «умирай»:
рай от слова «умирай»…
Наиграйтесь наконец
бесконечною игрой
из монеток и колец.
Много ль стоит, господа,
бумеранг через строку,
если пишущий всегда
остаётся начеку -
вместо вот чего: летя
и теряя башмачки,
как небесное дитя,
выпорхнуть из-под строки!
Наиграйтесь наконец
возле красного словца -
красного словца,
золотого тельца.
Как на западном фронте – понятно. Что у вас на восточном -
на восточном, где сосредоточены пушки и звёзды?
В ваших письмах стремительных, судя по многоточьям -
многоточьям, в точности напоминающим гвозди, -
всё неправда…
Ибо на самом деле вы дети,
расшумевшиеся не ко времени да не к месту!
И какие доспехи вы на себя ни наденьте,
и кого ни приговорите к казни или аресту -
всё равно вы потом расплачетесь и отпустите пленных,
испугавшись себя и жестокой своей свободы…
И мне жалко ваших разбитых локтей и коленок,
и мне хочется дать вам дюшеса или крем-соды.
Но, когда я слышу с востока залпы орудий
и когда понимаю, что это уже не шутки
и что мне не догнать вас на старом моём ундервуде,
потому что вы впереди на целые сутки -
я пытаюсь вспомнить, когда же вы повзрослели?
Да на памяти – только утренники и пелёнки,
и высокие горки, и лёгкие карусели
и рожок Гесиода – пастуший такой, далёкий…
И я должен бы запретить вам всё это вроде,
но какое там!.. Отпишетесь многоточьем,
рассмеётесь: это у Вас там, на западном фронте,
никаких перемен… да мы-то тут – на восточном.
Никакого сердца не хватит на беловик,
где цветы навытяжку – вот уж который век,
где сказали смирно, забывши добавить вольн… -
никакого мира не хватит на столько войн.
Ты гори, гори, моя жизнь, на чужих кострах,
ты лети, лети, моя тихая птица страх:
небосвод бескраен, да жалко, что неглубок, -
нету Бога там, где начертано слово «Бог».
Паутинный кокон, спаси нас и сохрани,
защити нас слабою силой своей брони,
не пускай к нам больше ни быль, ни иную боль,
паутинный кокон, дырявая колыбель!
