и на дне души моей грузно
ныне и – наверное – присно.
Лучше я забуду навеки
нежные да прежние звуки,
все намёки, все экивоки
я забуду, честное слово!
Но сидеть булавке Ольховке,
и сидеть булавке Канавке,
и ещё одной, Малой Невке, -
всё равно в груди моей, слева.
Вам, молодые господа
(вы только-только из гнезда,
на вас смешное оперенье), -
я завещаю эмпиреи:
вы в них бывайте иногда.
Там множество дымков печных,
и звёзд, и ангелов ручных,
и прочих, всеми позабытых
небесной жизни атрибутов -
как прописных, так и строчных.
И я там был, мёд-пиво пил -
и подо мной качался пол
того заоблачного мира,
да вот… давно настал черёд
для новых молодых господ:
там, в эмпиреях, Бог их ждёт -
и им готовит сувениры.
Всё никак не сдавалась Великая Явь,
Великая Власть дня:
у неё на одежде была кровь
и звенела её броня.
Но я знал: ей не победить меня,
как её ни грозна рать, -
даже если я упаду с коня
и улечу умирать!
Впрочем, крошка-брешь шириной с грош
говорила уже: брось! -
и вспорхнули птицы со всех крыш,
распевая и серебрясь,
и по яви, рыб чешуёй рябя,
за волной побежала волна -
и я видел тебя, я видел тебя
в подзорной трубе сна!
Вот и причалили, значит, на праздной фелюге:
дел стало хоть отбавляй, застревающих в горле, -
все ордена перекрасили, все перевесили флаги,
все имена поменяли, а отчества стёрли;
дни переставивши, перекроили недели;
храмы разрушив, построили новые храмы,
стали молиться, о чём отродясь не умели, -
мама же мыла и мыла несметные рамы.
Переписали скрижали – исправив ошибки,
переиначив слова до последнего слова,
прежних врагов изловили и дали по шапке,
перемотали клубки и запутали снова,
и повторяли опять, по складам, спотыкаясь,
жизнь свою слева направо и далее прямо:
через всю эту сумятицу весь этот хаос -
мама же мыла и мыла несметные рамы.
Мама же мыла и мыла несметные рамы,
и проступал небосвод на стекле постепенно,
были такие высокие руки у мамы,
и на руках её пенилась белая пена…
Обещала – мучительница, беспощадница -
развесёлое пряча лицо в колесо,
карусель обещала, что всё возвращается, -
и оно возвращалось, любезное Всё!
Выступали из памяти тропы заветные,
а по ним – из одной запылённой страны -
шли и шли драгоценные наши животные:
наши львы, наши волки и наши слоны.
И вокруг деревянной колонны с акантами
начинала кружиться, глазами блестя,
молчаливая девочка с белыми бантами
на понятливом пони с попоной в кистях.
И, держа на весу свою кружку пузатую,
где старательно пенился бронзовый эль,
засьшал карусельщик, накрывшись газетою,
забываючи остановить карусель,
а она повторяла, пророчица, умница:
догоняйте же, что ж вы… осталось чуть-чуть -
и грядущее с прошлым однажды обнимутся,
и их больше тогда уже не разлучить.
А когда нас засыпет снегами
тот же самый минующий век,
чьи события мы отвергали,
потому что смотрели наверх,
мы забудем смиренные лица
наших близких и наших чужих,
мы разучимся дуться и злиться
и по улицам тёмным кружить,
мы помиримся с веком навеки
и, в объятья его заключив,
вместе вспомним случайные вехи
на дорогах ночных и ничьих:
тут стояла зима, там – утрата,
там – надежда, продрогшая вся…
Мы их не разглядели когда-то,
ни за что полюбив небеса.
