Вы не смотрите на меня – вы посмотрите на себя,
как вы прекрасны и умны, братья и сестры,
как много в вас ещё огня – вы не смотрите на меня -
и как крепка ваша броня, и танки быстры.
Вы посмотрите на себя: какая дружная семья,
какие яркие цветы у вас в петлице,
какая славная родня – вы не смотрите на меня, -
какие лица и какие небылицы,
какой у вас тяжёлый стяг, порядок в танковых частях,
и каждый миг, и каждый шаг овеян славой,
и как, спокойствие храня – вы не смотрите на меня, -
вы всё правее, всё сильней и всё счастливей.
Жаль, что мне эту благодать отсюда просто не видать,
а то бы я бы, разумеется, проникся
или пленился, без вранья – вы не смотрите на меня, -
благополучием и игрека, и икса.
Но вам
быть безразлично, где и как я, и зачем я:
седлая резвого коня, вы не смотрите на меня,
а просто следуйте-ка к пункту назначенья:
к своим высотам и богам, к своим далёким берегам,
меня оставив – верить в дао или в Будду
и в милость завтрашнего дня… вы не смотрите на меня:
я, в общем, выбыл – и теперь уже не вбуду
Со стихами в голове -
ну а больше-то им… где же?
Не годятся для продажи
ни рисунки, ни стихи:
за них денег не дают,
за стихи и за рисунки -
помрачённые в рассудке,
они пляшут и поют.
Они пляшут и поют:
тари-рари, тари-рури,
я скачу верхом на буре -
во все стороны гляжу,
отойдите-ка на метр,
отойдите на два метра -
отойдите на два ветра,
на два облака назад!
В небесах они живут,
все стихи и все рисунки,
у них гордые осанки
и весёлые глаза,
и счастливая судьба
дурачка и ясновидца -
никогда не продаваться,
никогда и ни за что.
Воспоминанья были ветхи,
но с ними мы и не дружили:
мы рисовали на салфетке
грядущего черты чужие -
каким-то невозможно синим,
как водится у несчастливых,
и пахнул кофе керосином,
и явно не хватало сливок.
Вблизи – и всё-таки с изнанки
действительности – всё мелькали
три ютские официантки
цианистые, словно калий,
и, изучая эту живность
(ведь надо же так расплодиться!),
мы то смеялись, то страшились,
что нечем будет расплатиться.
Считали эре на ладони,
и перекрестья циферблата,
и слёзы на твоём подоле,
и были дерзки и крылаты:
не помню – птицы ль, тени ль, дети ль,
и кто бы знал, что был так близок
один невидимый свидетель,
желанья заносивший в список…
Вот почти уже и не видна,
вот почти уже и не близка
занесённая снегом страна,
занесённая снегом строка.
И теперь ни за что не понять,
как там жизнь, как там наши дела
и куда путеводная красная нить
нас вела – и куда привела.
Не спеши умножать письмена,
ибо всем письменам грош цена,
ибо только бумага – стирай-не-жалей! -
и ценна: тем ценней, чем белей.
А потом, через несколько лет,
так и так мы проступим на свет -
словно знак водяной серебрясь сединой
на поверхности на ледяной.
Очертания сказки больше уже не резки:
перепутал зонтики Оле-Закрой-Глазки -
и уже не припомнишь, что ты читал по-русски,
что по-датски, что по-немецки, что по-английски,
и уже не припомнишь, что ты читал по-птичьи -
что по-беличьи, что по-паучьи, что по-собачьи:
ничего не осталось – разве вот… многоточье,
но по этому следу не вычислить путь добычи.
Бродит память твоя по кругу и что-то мямлит,
