– Пусть власти идут ко всем… и вы тоже! – заорал Берджес. – Убирайтесь вон!

И наместник бога в Порт-Артуре захлопнул дверь.

Норт возвращался домой в сильном волнении.

«Они не станут пороть этого мальчика, – думал он. – Если понадобится, я прикрою его собственным телом! Я сообщу властям. Я сам повидаюсь с сэром Джоном Франклином. Я освещу лучом света эту пещеру ужасов».

Он дошел до своего коттеджа и зажег лампу в маленькой гостиной. Все было тихо, только из соседней комнаты доносился благородный храп мистера Микина. Норт взял книгу с полки и попытался читать, но буквы сливались у него перед глазами.

– Лучше бы мне не пить этого бренди, – проворчал он. – Я сделал большую глупость.

Потом он принялся мерить шагами комнату, то и дело бросаясь на диван пробуя читать или молиться. «О боже, дай мне силы! Помоги мне! Я борюсь, но я слаб. О боже, обрати на меня взор свой!»

Глядя на то, как он ворочается на диване – бледный, нахмуренный, с пересохшими губами, и слушая его стоны и молитвы, можно было подумать, что он страдает от какой-то страшной болезни. Он снова открыл свою книгу и заставил себя читать, но глаза его все время обращались к буфету. Там скрывалось что-то, что его притягивало. Наконец он встал, прошел в кухню и нашел пакет с красным перцем. Он размешал чайную ложку перца в кружке воды и выпил. Это дало ему некоторое облегчение. «Я должен сохранить ясную голову к завтрашнему дню! Жизнь этого паренька зависит от этого. Микин тоже кое-что заподозрит. Я сейчас лягу».

Он ушел в свою спальню и бросился на постель, но тут же снова стал метаться из стороны в сторону. Напрасно он повторял тексты из Священного писания и строки стихов; напрасно считал воображаемых овец или прислушивался к тиканью несуществующих часов. Сон не приходил к нему. Он словно переживал кризис болезни, уже много дней исподволь набиравшей силу.

– Надо выпить капельку, – сказал он, – и мука прекратится.

Он дважды останавливался на пути к гостиной, и дважды сила, подавлявшая его волю, влекла его дальше. Наконец он дошел и, открыв буфет, вынул то, что искал. Это была бутылка бренди.

Когда он почувствовал ее в своей руке, вся сдержанность его мгновенно исчезла. Он поднес ее к губам и начал жадно пить. Потом, устыдившись того, что сделал, он сунул бутылку обратно и пошел в свою комнату. Но уснуть он все равно не смог. Вкус напитка сводил с ума, напоминая о себе. Он видел в темноте бутылку бренди – какое вульгарное и страшное видение! Он видел, как сверкает янтарная влага. Он слышал, как она журчит, выливаясь из горлышка. Он вдыхал острый аромат спирта. Он представлял себе бутылку, стоящую в углу буфета, и себя, хватающего ее и усмиряющего пламя, которое горит у него внутри. Он плакал, молился, боролся с желанием, как с приступом безумия. Он говорил себе, что жизнь другого человека зависит от его усилий, что поддаться роковой страсти недостойно разумного существа, а тем более образованного человека, что это деградация духа, отвратительная, потребность. Он твердил себе, что это всегда унизительно, а сейчас бесчестно; что порок, недостойный любого человека, вдвойне греховен, когда им страдает пастор, служитель божий. Все было тщетно. В разгар этого спора с самим собой он обнаружил, что стоит перед буфетом и прикладывает бутылку к губам жестом и смешным, и страшным.

У него не было рака. Его болезнь была много хуже. Преподобный Джеймс Норт – джентльмен, ученый, христианин и священник – был запойным пьяницей.

Утреннее солнце, яркое и горячее, освещало странное зрелище. На каменном дворе стояла маленькая группа людей – Троук, Берджес, Макливен, Керкленд и Руфус Доуз.

Три деревянные стойки в семь футов высотой были скреплены в форме треугольника. Конструкция эта походила на те козлы, на которых цыгане подвешивают свои котелки над костром. К этой конструкции был привязан Керкленд. Его ноги были прикреплены ремнями к основанию треугольника, а поднятые над головой кисти рук – к вершине. Спина его белела под лучами солнца. Пока его привязывали, он не произнес ни слова. Он только вздрогнул, когда Троук грубо сорвал с него рубашку.

– Ну, арестант, – сказал он Доузу, – делай свое дело.

Руфус Доуз перевел взгляд с трех окружающих его суровых людей на белую спину Керкленда, и лицо его залила краска. До сих пор от него еще ни разу не требовали, чтобы он порол арестантов, хотя самого его секли довольно часто.

– Неужели вы хотите, чтобы я высек его, сэр? – спросил он коменданта.

– Берите плетку, сэр! – скомандовал удивленный Берджес. – Что это еще за разговоры?

Руфус Доуз поднял тяжелую плеть и пропустил сквозь пальцы ее узловатые ремешки.

– Давай, Доуз, – прошептал Керкленд, не поворачивая головы. – Не все ли равно, ты или другой.

– Что он там мелет? – спросил Берджес.

– Просит бить полегче, сэр, – поторопился солгать Троук. – Все они просят.

– Ах, полегче? Ну, мы за этим присмотрим. Давай действуй, парень, и гляди в оба, а то я тебя привяжу и дам тебе тоже пятьдесят, это уж верней верного.

– Начинай, Доуз, – повторил Керкленд. – Я на тебя не в обиде.

Руфус Доуз взмахнул плетью, покрутил ее над головой и нанес удар по нежной белой коже.

– Р-раз! – крикнул Троук.

На белой коже сразу появились шесть красных полос. Керкленд подавил крик. Ему показалось, что он разрублен пополам.

Руфус Доуз пропустил узловатые пальцы между спутавшимися ремешками и ударил снова. На этот раз удар подействовал сильнее, и кровь каплями проступила на коже.