который по долгу службы должен был знать все про всех, определенно сказал:

— Я знаю кто, да и вы, наверное, догадываетесь, чьих рук это дело.

Я пропадала целый день в школе, стараясь помочь остающейся одной и окончательно растерявшейся учительнице подготовить на несколько месяцев вперед школьные задания по математике, по физике, по химии, по алгебре и даже тригонометрии, так как учеников было не так много, но по возрасту они были с первого по десятый класс. И Зоя Алексеевна говорила, что по всем этим предметам, кроме русского, она чувствует себя «как в дремучем лесу».

Посол был искренне потрясен:

— Почему и зачем вас отзывают? Ведь вы так здорово наладили работу, — сокрушался он.

Он даже пытался что-то сделать.

Многие ответственные работники посольства были также немало удивлены:

— Вы, Кирилл Михайлович, были единственным работником Наркомата внешней торговли, сделавшим очень многое за такое короткое время. Мы уверены, что вас вызывают не зря. Вы получите повышение, и вас назначат в другую страну.

Иностранцы же судили по-своему:

— Странные порядки в советском посольстве. Такого популярного работника среди иностранцев, как вы, привыкшего к здешним условиям, освоившего язык, привлекшего симпатии иностранцев к посольству, и вдруг вызывают. Вы уедете, и вся работа заглохнет.

— Что вы говорите? Приедет другой, и все будет по-прежнему, — успокаивал их Кирилл.

— Не скромничайте, нам со стороны виднее. Советское посольство должно гордиться таким работником, как вы.

По существу, все качества, которые иностранцы ставили в заслугу мужу, заставляли Москву отозвать его из Мексики. Популярность — вот что было самым страшным для советского правительства.

Кирилл в это время был занят сдачей и оформлением своих дел, что было очень важно. Муж сдавал дела советнику посольства тов. Малкову, помня предупреждение бывшего первого секретаря посольства Черкасова: «Вы остерегайтесь этого проходимца».

Кирилл настаивал на очень тщательной проверке всех финансовых, денежных и материальных документов. Кирилл также обратился с просьбой к послу создать комиссию по приему его дел, чтобы совершенно никаких подлогов не могло быть после нашего отъезда. Посол просьбу Кирилла поддержал и даже считал, по некоторым соображениям, что это необходимо.

После проверки и утверждения всех документов Кирилл отослал один экземпляр в НКВТ Микояну, второй передал послу и официально заверенные копии оставил себе.

Мы мучительно решали вопрос: что делать?

Война кончилась. Мы знали, что для таких специалистов, как мы, на нашей родине работы непочатый край, захлебнуться можно, и она нас не пугала, а радовала. Так хотелось, как во время войны, много сделать для своей разрушенной, измученной страны! И тут же возникал вопрос, и мы спрашивали друг друга: а что, если нас, не дав даже ступить на твердую почву, не дав даже повидаться с родными, арестуют?!! Ведь отправляет же он снова в лагеря и на тот свет даже героев, чудом уцелевших и вернувшихся победителями, прямо с фронта.

Ну, сошлют нас, думала я, в лучшем случае куда-либо в Сибирь, Казахстан, на Дальний Восток на предприятия цветной металлургии, как специалистов. Я там уже повсюду побывала и встречала там крупных ссыльных специалистов из «группы Рамзина», с которыми даже подружилась, и меня это не пугало, а вот за Кирилла мне было страшно, я боялась, что он не выдержит. Он был слабее меня, и я также знала, что нас разлучат, а это означало конец нашей семьи. И вряд ли когда-нибудь мы могли бы встретиться вновь. И это было бы в лучшем случае, а ведь могло бы быть и хуже…

Но самое страшное было — как же дети? Что будет с ними? Их отправят в детские лагеря, созданные специально для детей репрессированных родителей, а что это такое, я уже знала очень хорошо. Это вовсе не были те детские дома, куда собирали всех беспризорных детей после революции, в которых работала моя мать и в которых были даже учителя немецкого языка.

Наши дети попали бы в те лагеря, которые специально были созданы для детей, родители которых как «враги народа» были сосланы или расстреляны.

И это клеймо осталось бы на них на всю жизнь. Об этих лагерях вспоминала я с ужасом.

Перед моим воображением, прошла длинная вереница детских лиц, у которых отняли их родителей, а они исчезли в каких-то «специальных детских домах», по существу бывших детскими тюремными лагерями. Сколько горечи и скорбной обреченности я читала на их не по-детски старческих лицах!

Когда я ходила по всем учреждениям, в надежде что-либо узнать о своем отце, я встречала детей 10–12 лет, которые также искали своих уже не существующих родителей, сидя со мной, вспоминали своих пап и мам и с болью и недетской тоской в глазах спрашивали: где они? И так же как и я, ждали и надеялись получить ответ, что где-то они живы, когда их уже давно не было в живых.

Почему, зачем в нашей любимой, прекрасной стране должно происходить такое? Что заставляет людей делать такой тяжелый, страшный выбор?

Детей мы не беспокоили, мы знали, что для них это тяжелая травма.

Мы сами проводили бессонные ночи, мучительно решая вопрос: Как быть?!! Что делать?!!

Ведь, помимо нашей судьбы, от нас еще зависела судьба оставшихся там родных и близких нам людей. Надо вернуться, решали мы. И сразу вставал вопрос:

А если нас тут же арестуют, тогда все равно ни мы им не поможем, ни детям, ни себе, и, может быть, всем будет еще хуже.

Мне было нестерпимо тяжело. Я день и ночь думала о том, что будет с моей матерью, если мы останемся. В 1937 году она так трагично потеряла мужа, в 1942 году — единственного сына, который погиб при защите Ленинграда от немцев, а теперь потеряет меня и детей. Мысль о том, что может случиться с пережившей столько горя матерью, хватит ли у нее мужества и сил пережить еще и этот удар, сводила меня с ума.

Но я знала, что если нас арестуют, сошлют, а детей отнимут и отправят в лагеря, она тоже не выдержит.

Я должна буду бросить мать. Да, бросить, не вернувшись.

Пошел десятый год дня ареста моего отца. Мне вспомнился тот бесконечно длинный, страшный год. Вернется или нет отец? Все девять лет днем и ночью эта мысль не давала мне покоя. Как там переживает все это одна мама?!! Ей каждый день кажется вечностью. Ведь она не знает даже и того, что известно мне о судьбе отца, если я, зная все подробности об отце, не