Сжавшись, как от удара, стиснув челюсти, я, еле сдерживая рыдания, отвечала:

— Родные мои, наш дедушка умер.

«Умер». Как тяжело мне было произнести это слово!

Как я могла объяснить им в этом возрасте, что их дедушка арестован и казнен как «враг народа»? Когда хотелось закричать:

Кто и зачем посмел поднял руку на отца и не только на отца, а на сотни тысяч и даже миллионы таких же ни в чем не виновных людей и отнял неповторимую радость у моих и у многих других детей?!!

Я не виню и не винила тех или того, кто это делал, но я крепко и всю жизнь винила и виню того единственного палача, кто требовал этого и кто ставил на списках резолюции «расстрелять» или заставлял других ставить свои подписи на списках сотен тысяч и миллионов простых честных людей, так как, если бы они не выполнили его приказы, они сами были бы казнены.

Рука, поднятая Петей, Колей, Витей для выстрела, была поднята Сталиным, и он держал ее крепко до тех пор, пока она полностью выполняла его зловещую волю. У меня на всю жизнь запечатлелась картина, как он ехидно улыбаясь, крутил, вертел шарики из мякоти хлеба и бросал их в глаза своей собственной жене, и молодая цветущая женщина, не выдержав унижения и издевательств, покончила собой. Вот так он безжалостно крутил, вертел властью, попавшей к нему в руки, и судьбой многомиллионного населения страны, доставляя себе с ехидной улыбкой удовольствие.

С улицы доносились звуки музыки. Кому-то пели серенаду. Я открыла окно. Город постепенно просыпался. Из дверей противоположного дома вышел пожилой седой господин с тростью. Он подошел к группе «марьячос» и, размахивая ею, запел сильным голосом вместе с ними — Гвадалахару.

Гвадалахара… Боже мой, куда судьба меня закинула! Ведь это слово для советских людей, как сказка несбыточная мечта, а я вот здесь, рядом… Пошел уже третий год, как я жила в Мексике, а я никак не могла привыкнуть. Жизнь за границей мне казалась длинным, фантастическим сном.

И невыносимо больно было слышать и думать о том, что происходит сейчас там, у нас на родине, что Сталин, сумев оправиться от своего кратковременного испуга и набрав силы и чувства жажды мести за годы войны, творит то же самое, что и до войны, со своим народом-победителем.

Из дверей выскочили двое мальчиков в длинных, до пят халатиках, подбежали к господину:

— Абуелито, нос вамос кантар кон тиго, порфавор![21]

Он взял одного и другого под руки, закружил вокруг себя и подойдя к «марьячос», сказал:

— Порфавор, уна кансион пара естос мучачитос[22].

И присев на корточки, «марьячос» запели для них.

Закончив пение, поблагодарив друг друга, сели в такси и уехали.

Мне трудно передать свои чувства, пережитые в эту минуту. Разве мог этот дедушка представить себе, что кто-то войдет в его дом, уведет его среди бела дня, обвинив в нелепых, несуществующих преступлениях, и он исчезнет так же, как исчез мой отец?! Если бы я даже высказала ему такую мысль, он принял бы меня за ненормальную.

А вот там, на моей родине, где во все горло, день и ночь орут о том, что строится самая счастливая жизнь на земле, где поют: «Я такой другой страны не знаю, где так вольно дышит человек», нет семьи, в которой не было бы узника! Вот и сейчас почему всех вернувшихся после войны из фашистского плена отправляют в наши лагеря?! Они же вернулись на свою Родину.