жизни, спасут Россию. Не ради каких-нибудь привилегий, а ради любви к России.

Вечером к нам зашел наш старый приятель, ветеран Гражданской войны, старый друг и соратник товарища Е. Ф. Щаденко и Н. А. Щорса, погибшего в боях во время Гражданской войны. Ворошилова он знал по тем временам, как облупленного.

В годы террора, когда всех косили под гребенку, мы часто спрашивали его:

— Иван Павлович, как это вам удается оставаться целым и невредимым?

И он, отшучиваясь, отвечал: «Родился в рубашке».

— Ну вот, так сказать, товарищи, над нами висит пропасть, надо эвакуироваться, — сказал он, как только вошел к нам в дом.

— Да не пропасть над нами, а мы уже давно висим над пропастью, — поправила я.

— Э, да разве в этом суть, а вот тикать надо.

— Куда же тикать? Защищать надо, а вы «тикать»!

— Защищал, и как защищал. Вот, — он хлопнул себя по ордену (один из первого десятка) «Красного знамени» — эмаль уже вся отлетела, и дурь вся из головы. Защищал. Вот на мне костюм английский, двенадцать долларов стоит, шесть лет ношу, все щупают и чмокают, какой хороший. А у нас инженер должен месяц работать, чтобы на костюм заработать, но в это время не есть и не пить. А кроме этого еще и «блат» иметь, а «блат» дороже инженерного оклада. На кой мне черт все это, я за свободу дрался, за равенство и братство, а где все те, что дрались со мной? Гниют в тюрьмах, сама же ты удивилась, когда увидела меня: «О, дай пощупать, ты ли это? А мы думали, что ты тоже уже „подписал“»! Да не только ты, все мои знакомые удивляются, что я еще жив и хожу на свободе. А сколько я слышал упреков: «Вот завоевали нам свободу и посадили нам на голову этого кавказского ишака». Вот был бы жив В. И. Ленин, ты понимаешь, было бы все: и костюм за 12 долларов и оружие, не отправляли бы на фронт солдат без оружия. Был вчера у Никулиных. У них жуткое несчастье.

— Ты знаешь, я уже слышала об этом.

— Так вот, грузовик, полный ополченцев, гнали куда-то за Смоленск, навстречу немцам, кто-то и спросил, а если немцы нападут, что же мы будем делать? Имея в виду, отсутствие оружия. Ваня Никулин развел руками, сделал жест, вроде руки вверх. Его здесь же на первой остановке на глазах у всех расстреляли.

Ваню Никулина расстреляли! Это было немыслимо.

Я знала его, как свои пять пальцев. Мы вместе кончали институт, после окончания института он работал в лаборатории легких металлов, один из самых трудолюбивых, самых талантливых научных сотрудников. Он был братом одной из моих лучших приятельниц Лизы Никулиной, «нашей двадцатипятитысячницы», тоже окончившей наш институт. Я знала, что Лиза была еще в городе, а Ванину жену, бывшую лаборантку нашей лаборатории, ребята сказали, что куда-то уже сослали.

— Скажи ты мне, кто виноват? Эти беззащитные люди или те сволочи (в своих выражениях против властей имущих он никогда не стеснялся), которые много трещали и мало делали для защиты своей страны и своих людей? А ведь здесь, вот здесь, у нас в нашей стране все могло и все должно было бы быть самое лучшее, в тысячу раз лучше, чем где бы то ни было в мире. Если бы не этот проклятый кавказский ишак, который сидит у нас у всех на шее.

Он ненавидел Сталина до такой степени, что мог, когда речь заходила о нем, стукнуть кулаком по столу так, что посуда разлеталась во все стороны.

В это страшное, горячее время все молодые ребята, все студенты, у которых были даже на руках документы об освобождении от воинской повинности до конца войны, добровольно шли на фронт.

Но самым страшным в это время было то, что эту замечательную молодежь, готовую жертвовать жизнью для спасения нашей столицы, а значит для спасения страны, не только не могли вооружить до зубов, но даже не могли дать им в руки наши обыкновенные винтовки, а снарядили их польскими трофейными винтовками.

По существу, это ведь значило, чтобы хоть что-то было в их руках. Ну, скажите, кто был в этом виноват? Разве не Сталин? «Отец наш родной», отправлявший своих безоружных сынов на убой, и поэтому миллионы наших погибших безоружных воинов, которые воевали не оружием, а энтузиазмом, тоже лежат на совести Сталина. Не важно, где находился он в это время. Для спасения его драгоценной жизни стояли на всех парах самолеты и отдавали свои жизни миллионы безоружных Вань Никулиных.

Иван Павлович не мог простить Сталину гибели нашей военной верхушки, нашей военной элиты. Всех тех, кто окружал Сталина: Кагановича, Ворошилова, Буденного, Хрущева и других он считал ничтожествами, и что Сталин именно и окружил себя этими ничтожествами, чтобы быть среди этой шпаны первым, он же не выносит умных людей в своем окружении.

Но глубоко был уверен в том, что у Сталина есть какие-то закулисные люди, которые, как суфлер из будки, подсказывают ему, что и как делать, кого миловать, кого уничтожать, и они никогда не «засветятся», их никто не знает и знать никто не должен. Оставался один-единственный порядочный человек в сталинском окружении из старых большевиков, на кого у Сталина не поднялась рука — это Серго Оджоникидзе. И тот не выдержал, покончил с собой.

Ночевал Иван Павлович с женой у нас, вернее, всю ночь мы просидели в сыром подвале в бомбоубежище. Утром по радио сообщили: летело на Москву четыреста самолетов, после ожесточенного воздушного боя прорвалось только шестьдесят.

Мы с балкона наблюдали, как все кругом пылало, дым ел глаза.

— Только шестьдесят, — сокрушенно покачал головой Иван Павлович, а что было бы, если бы все четыреста налетели?

Так как положение не улучшалось, а с каждым днем ухудшалось, мы решили: нельзя дальше задерживаться, надо скорее выехать из Москвы.

Рано утром мы направились на вокзал, доехали до библиотеки Ленина. У входа стояло несколько милиционеров, лаконично отвечали всем «метро не работает». На вопрос «что случилось?» не отвечали.

Мы пошли к троллейбусу, на остановке двое рабочих грустно делились своими впечатлениями.

— «На чужой территории воевать будем», а «он» вот-вот до Москвы скоро допрет, и говорят, «туда» тоже уже «бомбочка» попала, — он выразительно кивнул в сторону Кремля.

— Слышала? — спросил Иван Павлович.

— Слышала.

— Вот так говорили в семнадцатом году о старой власти.

Наконец мы добрались до вокзала, привокзальная Комсомольская площадь была так забита народом, что казалось невероятным через это море голов пробраться к билетным кассам.

Иван Павлович, сверкая на жарком солнце своим орденом, брал штурмом завоеванные двадцать лет назад привилегии.

Ничего не помогало, и вдруг он случайно наскочил на знакомого работника Казанского железнодорожного вокзала, благодаря ему мы быстро получили билеты. Нам некогда было раздумывать. Нам надо было как можно скорее выбраться из этой каши, выехать из Москвы, из-под бомбежек, а дальше, решили мы, где-нибудь спокойно разберемся. Наш поезд уходил в восемь часов вечера, и мы поспешили домой. Солнце жгло невыносимо.

Излишне описывать душераздирающую картину прощания с родными, близкими, с теми, кто оставался в Москве, которую бомбили уже по-настоящему.