Петровичу, мой герой относился к ним в высшей степени потребительски. Но если Яков Петрович просто- напросто заколачивал на книгах деньги, не больно-то утруждая себя чтением, то Иннокентий Мальгинов ловил кайф именно в интимных отношениях с литературой. Хорошей литературой.

«Откинувшись на спинку кресла, протянуть руку, взять пухлый томик с закладкой и погрузиться в прихотливый мир, о котором автор повествует с такой изысканностью. Событий почти нет, а если и случается что-то, то этого с лихвой хватает на добрую сотню страниц. Вот ведь жил человек: читал книги, любил бабушку, морем любовался, смаковал пирожное „мадлен“, гулял то по направлению к Свану, то по направлению к Германтам, а затем написал об этом полный скрытого упоения отчет. Именно им заряжена каждая фраза. Сколько счастливых минут доставило тебе это нелегкое, но благодарное чтение!»

Надобно сказать, что этот сибарит от литературы (впрочем, не только от литературы) не был выдуман мною. Я вообще почти не сочинял своих персонажей. Мальгинов списан с моего коллеги по «Крокодилу» Володи Митина. У него было артистичное, едкое, легкое перо – возможно, слишком легкое. Он закончил Институт международных отношений, но карьера дипломата не удалась, зато языки схватывал с лета. Приехав, к примеру, по журналистским надобностям в Среднюю Азию, уже через два-три часа начинал говорить на узбекском или туркменском, таджикском или киргизском, причем обращался к каждому из хозяев по имени, не путая и не искажая. Я позаимствовал у него для своего героя не только незаурядные лингвистические способности, не только внешность, вплоть до очков в тяжелой роговой оправе, но и характер, насколько этот характер понимал. Гурман, острослов, бабник, человек, в общем-то, не злой, но слабый, способный ради сохранения комфортной жизни на все, он это «все» пусть не в реальности, пусть в романе, но совершает. Совершает, по сути дела, убийство, а потом устраивает над собой помпезный суд, надеясь, что «претерпевший до конца обретет свет».

Не обретает. Ибо до конца-то не претерпел. Как, собственно, и я. Как, собственно, и меня не спасли книги – во всяком случае, те, что я брал в институтской библиотеке, покупал, отстояв очередь, в лавке или выменивал у Якова Петровича. Я покидаю свой литературный рай таким же, каким полвека назад вошел в него, но я не упрекаю за это писателей, которые весь этот долгий срок сопровождали меня, как Вергилий сопровождал Данте, упаси Бог! Да и не их эта задача – спасать, Другой взял на себя роль Спасителя, и у него это хорошо получается. Мне тоже была протянута рука – конечно, протянута, и не Его вина, что я не сумел разглядеть ее и схватиться. Хотя пытался, о чем подробно расскажу в своем месте.

«Победитель после победы» – так назвал некогда опубликованную в «Новом мире» статью о моей персоне Карен Степанян, специалист по Достоевскому. В заключительной фразе он тоже говорит о необходимости для писателя идти «до конца», правильно говорит, но я, увы, не сумел. Не достало пороха.

Итак, книги не спасли, но как же благодарен я им за их присутствие в моей жизни! Окно комнаты, в которой я пишу сейчас свою хронику – разумеется, хронику поражения, а не победы – выходит на восток, однако солнце в ней бывает дважды: ранним утром и – недолгие минуты – вечером, когда закатные лучи, отражаясь от облицованного плиткой четырнадцатиэтажного дома напротив, озаряют стеллажи с разноцветными томиками неверным ослабленным светом. Это не яркий, выжигающий типографскую краску утренний огонь, это свет тихий и ровный, а поскольку солнце, знаю я, в другой, противоположной стороне, и я отгорожен от него двумя бетонными стенами, то мне кажется, что это светятся сами книги.

Но я благодарен не только им, а еще – как ни странно звучит это – порожденным советским дефицитом и советской распределительной системой многолетним очередям в Лавку. Сколько поразительных вещей услышал я тут! О скольких поразительных писателях узнал! Со сколькими поразительными людьми познакомился!

Нет, с поэтом Примеровым, который, в отличие от меня, сумел-таки претерпеть до конца, который сумел-таки дойти до конца, хотя конец этот был ужасен, – с Борей Примеровым я познакомился не в очереди на Кузнецком Мосту, а гораздо раньше, в 62-м, когда поступал в Литературный институт. Застенчивый паренек с Дона, он, единственный среди нас, уже печатался в «толстых» московских журналах. Тем не менее в тот год его не приняли: умудрился сделать в сочинении то ли двадцать, то ли тридцать ошибок. Да и вообще сдавал экзамены плохо: у него была нарушена речь, нарушена координация движений. Со стороны могло показаться, что он просто пьян.

Учились мы на разных курсах, ходили на разные семинары и лишь спустя добрый десяток лет, часами выстаивая в очередях за книгами, сошлись близко. Вот когда я понял, насколько глубок и тонок этот странноватый с виду человек, которому ничего не стоило явиться на мокрый после летнего ливня Кузнецкий Мост в домашних тапочках.

Именно здесь, на Кузнецком, разговорились однажды о «Маленьких трагедиях» Пушкина. Я спросил, помнит ли он, чем заканчивается «Каменный гость», последнюю, самую последнюю, уже перед тем, как провалиться в тартарары, реплику Дон Гуана. Реплику, в которой Дон Гуан раскрывается весь, до конца (вот и опять: до конца), и за которую севильскому озорнику можно простить все.

Борис задумался. «О Дона Анна!» – напомнил я со скрытым торжеством, и он, словно впервые услышав это, аж подпрыгнул. Раньше как-то не замечал этого финального, исполненного благоговения и страсти призыва, мимо проскальзывал, но как по-царски отблагодарил он меня впоследствии за то, что я поделился с ним своим скромным наблюдением! Не помню, по какому поводу собрались мы у него дома, и он, уведя меня от шумных гостей в свою набитую книгами комнату, показывал прижизненные издания Карамзина и такие зачитывал пассажи, так комментировал их, что теперь уже мне хотелось подпрыгнуть.

Он был, при всех своих двадцати или тридцати ошибках в давнем вступительном сочинении, феноменально образованным человеком. Какие очерки публиковал в «Огоньке» о художниках и композиторах – Кустодиеве, Рахманинове!.. Однажды я осторожно спросил его, почему бы не издать их отдельной книгой, но он лишь вяло махнул рукой. Объяснил нехотя и без малейшего сожаления, что у него ни журналов не сохранилось, ни тем более рукописей. Вот уж кто в полной мере воплотил в жизнь пастернаковский завет: «Не надо заводить архива…», хотя как относился он к Пастернаку, на одном кладбище с которым похоронен, мне неизвестно.

Разговор об издании очерков состоялся в Малеевке. Вернее, не в самой Малеевке, а в деревне Глухово, у родничка, к которому он привел меня, потому что воду из-под крана, объяснил, использовать для чая нельзя. «Видел, какая раковина ржавая? Не добурили до артезианской, техническую берут, сволочи!»

Родничок представлял собой обыкновенный с виду колодец, разве что крытый свежеструганный сруб был без ворота – настолько близко от поверхности стояла вода. Борис взял прикованное на звякнувшую цепь ведерко, вытащил без усилия и аккуратненько стал наполнять чайник, что-то при этом бормоча. Точно беседовал с водой. Не выплеснув ни капли – достал ровно столько, сколько вместилось в чайник! – повесил пустое ведерко на место и осторожно прикрыл створку.

К выпуску новостей в холле дома творчества собирались у телевизора едва ли не все малеевские обитатели, потом, если не было кино, расходились. В тот вечер выступал хор Владимира Минина, и остались лишь мы с Борисом. Несколько лет назад мы с женой слушали этот хор в храме, что возле гостиницы «Россия». Мое первое впечатление: какие некрасивые женщины (да и мужчины, что возвышались позади них, в черных фраках, резко оттеняемых белыми платьями, – тоже не Аполлоны), но едва запели, как впечатление это стало таять, и вскоре они казались мне едва ли не красавицами. Это мне, человеку немузыкальному, – Борис же просто не мог усидеть перед телевизионным экраном, вскакивал, страдая и радуясь. «Гениально! Не знал, что у Россини есть еще такое».

Счастливчик, как я завидовал ему! В рубашке родился.

Он не отрицал этого. «Я в рубашке родился», – написал в двадцать пять лет. А следующая строка была такая: «Без рубашки умру…».

Как в воду глядел. Умер не то что в нищете (хотя большинство его коллег, как, впрочем, и большинство простого люда, пребывали в те первые постсоветские годы именно в нищете), но оказался к исходу своего земного срока у разбитого, скажем так, корыта. Литературным трудом зарабатывать на жизнь не мог, а торговать не умел. Ни талантом, ни сигаретами.

Но самым страшным было для него не это. Человек совершенно неприхотливый в быту, он умер не от сознания собственной унизительной беспомощности, во всяком случае, не только и не столько от этого, сколько оттого, что видел, как унижены, обмануты, раздавлены миллионы его соотечественников.

Не умер. В том-то и дело, что не умер, а покончил с собой. Как тремя с половиной годами раньше