— Нет, — возразил Теодор. — Я не хочу этого. Ты мой друг и обязан мне, а не ей.
— Но...
— Я сказал — нет. Если ты скажешь ей правду, она не будет знать, что делать. Она и понятия не имеет о жизни. Это... только собьет ее с толку.
София решилась нагнуться немного вперед и теперь могла видеть, по крайней мере, лицо Кристиана. Он раскраснелся, а его спутанные волосы еще больше топорщились после того, как он несколько раз запустил в них руки.
— Бог мой, я ведь мужчина и прекрасно знаю, что сбивает женщин с толку, а что — нет! Твоя осторожность кажется мне чрезмерной!
Она еще никогда не видела, чтобы Кристиан так сердился на Теодора.
Однако она впервые за время, что знала его, внутренне встала на его сторону и испытывала такую же ярость, что и он. Как может Теодор быть таким глупцом, чтобы чернить сестру перед другом? Как осмеливается решать за нее?
«Так пусть же она достанется ему», — решительно подумала София во второй раз.
— Я все же считаю, — продолжал настаивать Теодор, — что еще слишком рано...
Он повернулся, Кристиан последовал за ним, а София осторожно выбралась из своего убежища и крадущимися шагами поднялась наверх. Тяжелый мешок тянул ее к земле. Только очутившись в своей комнате, она поставила его на пол. Еще час назад с его помощью она хотела заставить Кристиана убираться ко всем чертям и наслаждаться лучше дорогими проститутками и хорошим вином, а не мешать Теодору учиться.
А теперь монеты должны были послужить другой цели.
В последующие недели Кристиан Тарквам часто бывал в доме Гуслинов. София приглашала его и приказывала Катерине садиться с ними за стол. Раньше София старалась избегать совместных трапез, питалась аскетической пищей и предпочитала есть в одиночестве и как можно быстрее. А теперь она с дружелюбной улыбкой настоящей хозяйки угощала гостя темным вином, смешанным с редкими и дорогими пряностями. Парижанам они были не известны, потому что их привозил купец из дальних стран, у которого покупал их в свое время еще Бертран. Экзотические пряности стоили дорого. Среди них были не только мускат, анис и корица, но и корень галганта и кардамон.
Кристиан оказался любителем и знатоком вин. Он с наслаждением щелкал языком и умел ценить их высокую стоимость.
— А вы как будто богаты, — заметил он однажды насмешливо. — Я слышал, что мускатный орех стоит столько, сколько семь быков.
Теодор и Катерина недоверчиво и растерянно смотрели на вдруг изменившуюся мать, которая не только большими глотками пила дорогое вино, но и, казалось, с неподдельным удовольствием общалась с тем, кого совсем недавно считала врагом.
— Ваша семья, — начала она однажды, слегка покраснев. — Ваша семья должна гордиться тем, что сын учится в Париже.
Кристиан рассмеялся так ехидно, что Теодор вздрогнул.
— Моему отцу наверняка это неважно, — ответил он, прыснув от смеха. — Он умер много лет назад.
Судя по тому, что он смеялся, это не особенно печалило его.
— Ах, — сказала София, — мне очень жаль.
— Бывают дела и похуже. Мне все же удалось избежать войны. Люди короля много лет назад пришли в нашу деревню и забрали каждого, кто был молод и силен, имел две ноги и член между ними.
— Кристиан! — раздраженно воскликнул Теодор. Лицо Катерины стало пунцовым, как вино.
Кристиан же только рассмеялся звонко, почти по-женски.
— Ах, простите, я просто думал, что вам не привыкать к таким словечкам, София. Вы ведь познали жизнь во всех ее проявлениях, хотя и пытаетесь сейчас всячески спрятаться от нее. Однако вернемся к делу: моя мать два месяца прятала меня в копне сена, на мне лежала подушка и я не мог пошевелиться. Однако... я был единственным мужчиной в доме, и поля стояли незасеянные, и нам было нечего есть. Скудный кал, который мы выжимали из своих тел, был твердым, как камень. Многие не выжили и...
— Кристиан! — снова воскликнул Теодор.
София сидела, спокойно улыбаясь, не позволяя его смеху смутить себя, так же, как и его взгляду, в котором была не только насмешка, но и вызов и доверие, будто Кристиан видел в ней не старую женщину, которую нужно шокировать, а человека одной с ним породы, которому приходилось проходить по жизни с борьбой, хотя и немного по-другому.
— Почему ты позволяешь этому бездельнику столь вежливые речи в нашем доме? — плаксиво спросила Катерина. — Я уверена, в то время как он сейчас сидит тут и пьет дорогое вино, по его телу бегает отвратительная крыса.
— Вы хотите посмотреть на нее? — усмехнулся Кристиан, глядя на Софию.
Теодор опустил голову, София же подняла свою.
— Не думайте, будто я боюсь крыс, — с улыбкой сказала она. — В монастыре, где я провела детство, нам часто приходилось убивать их собственными руками, чтобы они не строили гнезда в пергаменте. А в доме моей тетки Берты — так там крыс было даже больше, чем людей.
Кристиан впервые промолчал, не рассмеялся.
— Слава богу, что вам удалось вырваться оттуда, — заметил он серьезно.
— Разумеется, — ответила София. — Жизнь, которую я веду сегодня, гораздо больше мне по душе.
— Я думаю, — сказал Кристиан. — Особенно вам повезло в том, что у вас есть Теодор, который делает вместо вас все, что вам запрещено. Мне интересно, знаете ли вы...
— Кристиан! — в третий раз вскричал Теодор, на этот раз строго, едва переводя дыхание.
Катерина обеспокоенно посмотрела на него. Однако Кристиан послушал его, замолчал и прервал напряженную тишину, нависшую над столом, новым взрывом хохота. Амулет, в котором он носил пищу для своей крысы, громко звенел на его шее, качаясь то вправо, то влево, пока Кристиан наконец не успокоился и не поднес к губам стакан с вином.
София сочла этот вечер неудавшимся, поскольку у нее так и не получилось хоть как-то сблизить свою дочь с бродягой Кристианом. Но она не сдавалась, приглашала его снова и снова, но не позволяла распускать язык. Вместо этого она просила дочь рассказывать о себе.
Поначалу та стеснялась, то и дело бросала вопросительный взгляд на Теодора, который сидел перед богато обставленным столом скромно, как монах, и не осмеливалась говорить.
Но спустя несколько недель она поверила в то, что ее строгая мать и впрямь превратилась в общительную гостеприимную женщину, начала время от времени открывать рот и говорить так откровенно и свободно, как до этого времени могла только наедине с Теодором.
София тайно закатывала глаза, слушая эту пустую болтовню, но жестами просила дочь продолжать. Тогда Катерина рассказывала о ковре, который ткала, — о, как это возможно, что ее пальцы были настолько проворнее мозга! — о серебряной посуде, которую она натирала до блеска, — о, как только такая работа может нравиться! — или о покупках, которые она делала вместе с Изидорой, — о, почему только одноглазая сарацинка заботится об этом ребенке так, будто он ее собственный!
Ни молчаливый Теодор, ни болтливая Катерина, ни смеющийся Кристиан не подозревали, что значит для Софии это гостеприимство. Никто не понимал, почему она стала намного чаще, чем раньше, тихонько прохаживаться по дому, наблюдать и прислушиваться, ища возможности сбагрить надоевшую дочь не менее надоевшему Кристиану, чтобы избавиться сразу от обоих. Только сарацинка следила за ней взглядом, ставшим недоверчивым и мстительным с того самого дня, когда Мелисанда покончила с собой.
София старалась не попадаться ей на глаза и целиком посвятила себя одной цели: она должна добиться того, чтобы Катерина перестала относиться к Кристиану с презрением. Нужно сделать так, чтобы она стала вежливой и любезной. И наконец нужно, чтобы Теодор наконец позволил другу открыто говорить о своих чувствах.
