ним. Хотя такому благородному ученому не пристало водиться с этим паршивцем, они иногда вместе ходили на лекции на улице де Фер, бродили по саду, что-то оживленно обсуждая, и, наконец, Теодор регулярно приглашал Кристиана в дом, чтобы этот худой бродяга мог нормально поесть.
О, как была бы рада София, если бы он наконец послал его к черту! Кристиан еще не сдал тривиум — три предмета: грамматику, риторику и логику — и поэтому не мог даже называться бакалавром, хотя учился в университете уже более двух лет. С тех пор как он из провинции приехал в Париж, чтобы изучать юридические науки, все его время, казалось, уходило исключительно на развлечения и на посещения таких благочестивых домов, как дом Гуслинов.
— Я научил свою крысу многим трюкам, — сказал он. Его голос иногда был гладким, как шелк, а иногда в нем сквозила холодная насмешка. — Такого в Париже еще не видели. Я даже думаю, что...
— Тебе не следует появляться в моем доме, — прервала его София. — Это достойное место. Здесь не пристало появляться такому сброду, как ты, таким жалким игрокам и бабникам. Мне хорошо известно, что ты предпочитаешь проводить время со шлюхами, вместо того чтобы корпеть над книгами, как полагается приличному студенту.
— Ах, вот как? — пронзительно воскликнул он. На этот раз он даже не усмехнулся, а разразился смехом. Уголки рта при этом вздернулись наверх, и все его лицо превратилось в жуткую маску, а глаза заблестели от слез.
— Даже великий ученый Ален де Лилль с пониманием относится к забавам с женщинами, — ответил он, наконец успокоившись. — «Была ли женщина, с которой ты забавлялся, красивой?» — спросил он однажды и ответил: «Если да, то наказание будет уменьшено». О, глубокоуважаемая София де Гуслин! Вы, конечно, не знаете, о чем я говорю. Вы живете в этом доме как отшельница, и единственный ваш путь взглянуть на мир — это глаза Теодора. Я считаю, что это напрасно, поскольку вы — очень красивая женщина и вам не гоже прятаться от света. Как бы то ни было, правда такова: на улице де Глатини и на улице де ля Пельтри самые очаровательные девушки Франции строят глазки нам, нищим студентам, и дерзко задирают свои желтые платьица. Нашему брату такие штучки не по карману, но они все равно не отстают от нас.
Но он не просто дерзко говорил. Он подошел к Софии и начал гладить ее руку, немного небрежно, будто этот жест был для него самым обычным, но одновременно с мягким сочувствием, будто понимал, что именно ей он крайне необходим. К ней уже целую вечность не приближался здоровый мужчина.
София резко отступила в сторону, но не смогла помешать тому, что ее лицо залилось краской. С тех пор как она привела к дофине Теодора и стала избегать двора, никто не осмеливался так властно и смело преодолевать холодную дистанцию, которой она себя окружила.
— Ты жалкий бездельник! — воскликнула она. Смеясь, он опустил руку.
— Сжальтесь, достопочтимая София, сжальтесь! Я знаю, что с моей душой плохи дела, но честно заявляю, что вовсе не имею в намерениях испортить нашего Теодора, потянув его за собой.
Ведь это беспокоит вас больше всего, не так ли? Вы боитесь, что я стану на него дурно влиять! Тут я могу сказать только одно: я не стану портить его. Он уже давно получил разрешение преподавать, а скоро будет вести великий диспут в актовом зале университета и его назовут наконец доктором теологических наук.
— Именно поэтому ты для него неподходящая компания! — прошипела София.
— Но разве ему не интереснее проводить время со мной, чем торчать с нашими наследниками престола? Говорят, дофина сейчас изучает древнееврейский, если ей, конечно, удается выкроить для этого время среди важных и многочисленных обязанностей. Думаю, ее ум похож на ваш, София, хотя — спокойно, спокойно, я вовсе не хочу оспаривать вашу уникальность — ей требуется на обучение больше времени. О да, я знаю о вашем даре, Теодор рассказал мне. Не мог бы я позаимствовать его у вас на короткое время перед экзаменами? Ну, как бы то ни было, дофин в отличие от своей жены дуб дубом. Он ничего не помнит, да и понимает с трудом. Я бы сказал, в этом он похож на меня... так что плохого в том, что Теодор время от времени будет заниматься со мной? Конечно, не в те дни, когда вы держите его в ежовых рукавицах, заставляете его штудировать книги или любезничать с бледным Луи и тщеславной Бланш.
София хотела ответить на столь дерзкие слова яростной плеядой. Больше всего ей было неприятно то, что этот никчемный бездельник, несмотря на свою лень и ветреность, судя по всему, неплохо разбирался в людях и знал о них так же много, как она о разных науках.
Конечно, он не упрекал ее в том, что она строила мир по своей воле, а потом повернулась к нему спиной. Но он не мог не усмехнуться, говоря о ее бойком обращении с Теодором.
Но сегодня он зашел слишком далеко. Она не хотела больше ничего слушать, хотела крикнуть ему в лицо, что больше не желает его видеть, что он должен немедленно убраться вон, а если не сделает этого, она не побоится выпроводить его силой.
Но прежде чем она смогла произнести суровый приказ, Катерина раскрыла упрямо сжатый рот и воскликнула.
На этот раз сделать это ее заставила не ручная крыса, которая выползла из одеяний Кристиана и уселась на его мускулистой руке, а лицо Теодора. Во время перебранки он вошел в гостиную и, никем не замеченный, сел на стул. С его высокого, благородного лба стекала кровь.
София обработала рану. Она молча прижала к ней платок, смоченный в холодной воде, смазала поврежденную кожу жгучим анисовым соком и наконец обмотала голову Теодора повязкой, пропитанной белым вином. Ее прикосновения были такими же быстрыми и отчужденными, как всегда, когда она имело дело с больным человеческим телом.
Лечение больных в последние годы было единственным поводом, ради которого София выходила из дома. Сама она называла это долгом: она лечила не из сочувствия, а для того, чтобы искупить свои многочисленные грехи. И лишь очень редко она признавалась себе, что еще больше, чем это желание, ее толкало упрямство, родившееся в тот день, когда Анри Клеман не допустил ее к раненому рыцарю. Она торжествовала, видя, что люди нуждаются в ее помощи несмотря на то, что она всего лишь женщина.
София хотя и не задавалась, как некоторые целители, вооруженные мочеприемниками, которые прохаживались по переулкам и во все горло расхваливали свое искусство, но давала совет каждому, кто стучался в ее двери и просил о помощи. Она зашивала раны, исследовала кровь и мочу и восстанавливала равновесие четырех телесных соков, одному прописывая вино, а другому запрещая его. Она варила эликсир из оленьих костей, который укреплял сердце, советовала принимать полынь при головных болях, а цветки колючей сливы против заболеваний глаз. Если у кого-то болели десны, она давала ему жевать змеиный корень и плющ.
Теперь так же тщательно и безрадостно София обрабатывала рану Теодора. Она заговорила с ним только после того, как наложила повязку.
— Тебе следует быть осторожнее! — посоветовала она. — Ты ведь знаешь, что не можешь бегать, как другие. Так что двигайся тихонько, вместо того чтобы спотыкаться о свои же ноги и расшибать в кровь голову.
— Лучше так и скажите, — сказал он устало и почесал раненую голову, — что я инвалид, который ни на что не годен. Когда я был маленьким, вы мне так прямо и говорили.
— Не говори ерунду! — резко оборвала она его, внимательно вглядываясь ему в лицо, но на этот раз не для того, чтобы обнаружить на нем следы крови, а для того, чтобы понять, что он чувствует. — Одно то, что ты упал, еще не значит, что...
— О, если бы я мог поменяться с вами! — прервал он ее. — Тогда я мог бы лечить собственные раны... а вы бы сидели с Бланш и превращали ее в самую умную и ученую наследницу престола, какой еще никогда не было во Франции. Впрочем, она спрашивала о вас. Я сказал, что вы, как всегда, целые дни просиживаете за книгами и все больше отдаляетесь от простого мира, в котором вынуждены мучиться мы, обычные люди.
Его лицо было почти таким же бледным, как повязка. Она белым пятном поднималась на его волосах, окружавших тонзуру (Тонзура — выбритое место на макушке у католических священников).
— Мне кажется, ты повредился гораздо сильнее, чем можно было подумать, глядя на твою рану, — грубо заявила София, сбитая с толку его глухим, печальным голосом. — Я вовсе не бегу от этого мира. Бог мой, я стара, и это естественно, что мне нравится замкнутая жизнь, но я всегда в курсе того, что
