Когда она вернулась домой, Теодор, пасынок, и Катерина, родная дочь, сидели вместе. София редко позволяла это, поскольку она мешала ему заниматься. Но девочка все равно ходила за Теодором по пятам, как собачонка, если у нее была возможность делать это незаметно и безнаказанно.

Он смеялся над ней, говорил, что она не умеет даже читать, а иногда больно щипал ее за руку, пока она не начинала пищать, как новорожденный поросенок. Однако он никогда не прогонял ее, только изображал неудовольствие, но при этом ему было приятно, что она так сильно к нему привязана.

София не знала о его снисхождении. По дороге домой она пыталась стереть из памяти слова брата Герина и его взгляд. Но теперь, когда она увидела ребенка, который не только вышел из ее чрева, но и возник от его семени, ею овладел сильный, неуправляемый гнев. Бесцветный лед, сквозь который она смотрела на мир последние несколько лет, окрасился, будто растаял и превратился в желтый гной.

— Тебе здесь нечего делать! — крикнула она и направилась к Катерине, прежде чем та успела заметить приход матери.

Девочка сжалась, но не смело и навязчиво, как в присутствии Теодора, а испуганно.

— Твой брат учится! — крикнула София, схватила ее за волосы и поволокла к двери. — Убирайся отсюда! Если уж ты настолько тупа, что сама не можешь научиться писать, то не думай, что я позволю тебе отвлекать его глупой болтовней!

— Ты делаешь мне больно, мама! — расплакалась Катерина. Она не умела вести себя тихо. Если ей было плохо, она не просто всхлипывала, а начинала громко и пронзительно реветь. Сегодня ее крик вызывал у Софии еще большее отвращение, чем в остальные дни.

— Замолчи, или я накажу тебя как следует! — воскликнула она и ударила дочь так сильно, что та, спотыкаясь, пробежала через всю комнату и упала в проеме двери.

Ее рев наполнил весь дом. София с радостью ударила бы дочь и ногой, но прежде чем она успела подойти к ней, Изидора преградила ей дорогу.

Она не произнесла ни слова, но к ее молчанию все уже давно привыкли. Сарацинка редко говорила: с тех пор как утешила беременную Софию и убила Бертрана, она погрузилась в молчание. Но в ее одноглазом взгляде читалось презрение. Она не одобряла того, что София так жестоко обращается с дочерью. Она молча взяла Катерину за руку, погладила ее и увела плачущую девочку с собой, показав, на чьей стороне находится. Она уже давно не была на стороне Софии, хотя и соблюдала условия сделки, которую они тогда заключили: она никогда не скажет ни слова о смерти Бертрана, а Мелисанде будет позволено жить здесь спокойно, хотя и взаперти.

София озлобленно покачала головой.

Она думала, что ее гнев рассеется, как только девчонка исчезнет с ее глаз. Но ее плач все еще был слышен, и София так сильно сжала кулаки, что ей стало больно.

О, эта бесполезная дочь! Как могло получиться, что такой ребенок родился от семени Герина и из ее чрева? Она ни на что не годилась, разве только на то, чтобы часами сидеть рядом с Теодором, глядя на него восхищенными глазами. Или с Изидорой, которая уж совсем по непонятной причине смотрела на нее добрыми глазами. Ну, возможно, она испытывала симпатию ко всему бесполезному и слабому, как и к прокаженной Мелисанде, которая еще не сгнила окончательно и, ко всеобщему удивлению, продолжала жить.

Она дала дочери имя святой, отвечающей за знания и мудрость, в надежде, что та оправдает его. Однако девочка оказалась легкомысленной и беспокойной, как маленькая птичка, которая хотя и пытается, размахивая крылышками, удержаться в гнезде, однако все же тяжело выпадает из него. Катерина не могла спокойно усидеть на месте, если только не находилась рядом с Теодором, и поэтому никак не могла до конца научиться писать, разучивая лишь отдельные слова.

— Проклятая девчонка! — прошипела София. — Проклятая девчонка!

Плач девочки уже стих, но все равно продолжал раздаваться в ее ушах, напоминая о том, как она сама расплакалась, стоя на коленях перед братом Герином и умоляя его не прогонять ее.

— Когда вы говорите о своей дочери или с ней, можно подумать, что вы — сварливая базарная баба, — заметил Теодор, сидевший за ее спиной.

Она развернулась — его взгляд был холодным и напряженным.

— Это не твое дело! — прошипела София.

— Да нет, я ведь счастлив, когда вы ее бьете... а не меня. Вы ведь еще совсем недавно делали это, когда вам казалось, что я слишком долго не могу разобраться в чем-то и что нарочно испытываю ваше терпение. Вы наверняка считаете, что больная нога мешает мне не только ходить, но и думать.

— Не говори чепуху! — воскликнула она. — Ты уже вырос, и я больше не собираюсь тебя бить. Но ведь ты не станешь отрицать, что благодаря мне выучил гораздо больше, чем если бы продолжал заниматься с магистром Жаном-Альбертом. С ним бы ты до сих пор изучал пошлые риторические искусства, а благодаря мне уже давно освоил семь искусств и можешь называть себя магистром.

Теодор медленно кивнул. Он часто издевался над ней. Иногда его поведение было высокомерным, даже бунтарским, но все же он немного боялся ее. Он не забыл, как стоял во дворе с тяжелым мечом в руках и она сказала: «Тебе никогда не стать рыцарем». И он понимал, что еще не выучил столько, чтобы быть с ней на равных.

— Я слышал, — сказал Теодор, чтобы перевести разговор на другую тему, — что дофина родила сына.

— Да, так и есть, — ответила София. — Без меня все так бы стояли и глазели, как она погибает. Можно подумать, мне было охота помогать ей...

— Я завидую вам! — прервал ее Теодор так пылко, как никогда в разговоре с ней. — Я хотел бы стать врачом и ездить по стране, чтобы вправлять детям больные ножки и избавлять их от такой участи, как моя.

— Ну и ну! — рассерженно воскликнула София. — И не вздумай говорить со мной о медицине! Я тебе уже как-то сказала: нужно изучать самую главную дисциплину — теологию. И не думай ни о чем другом!

— Но ведь когда вас просят помочь — вы соглашаетесь и спасаете людей.

Она подошла к нему, схватила за узкие плечи и сильно встряхнула. У него были темные кудрявые волосы, как у Мелисанды до того, как она заболела проказой, а его глаза были такого голубого цвета, будто он только что родился.

— Поверь, я бы с большим удовольствием преподавала в монастырской школе и стала бы прославленным магистром! — крикнула София громко. — Однако это мне не позволено, зато позволено возиться с вонючими, потными телами. Так что старайся и учись как следует, так ты, по крайней мере, сможешь мне обо всем рассказывать.

Но по ее голосу было не похоже, что послушание Теодора удовлетворит ее. Теперь, когда трезвый расчет и хладнокровие изменили ей, наружу вырвалась и постоянно скрываемая зависть Теодору. О, как она ненавидела то, что он не только служил ей, принося некоторые книги и рукописи, которые она без него никогда не прочла бы, но и постоянно жаловался на судьбу! Все ее существо разрывалось от злости оттого, что слава Теодора-преподавателя заманивает некоторых студентов, которые из всего Парижа знают только дом своего профессора неподалеку от Пти-Понт, на другой берег реки, чтобы послушать его лекции! Конечно, София хотела того, чтобы он оживил борьбу парижских магистров за каждого ученика как одаренный и поэтому опасный конкурент. Но как он может к этой задаче, которой она так завидует, относиться как к ненужному грузу?

Теодор освободился от ее рук.

— Вы терпите меня только потому, что я вам полезен, — сказал он не менее горько. — Если бы я был