называют людей, которые собирают (relegere) вещи, относящиеся к культу богов. Фрейд называл скорбящими (endeuilles) тех, кого Цицерон относил к superstitiosi. Смерть уносит с собой любимый взгляд, погружая оставшегося в живых в пустоту, в отсутствие этого взгляда. Отсутствие взгляда, который был некогда направлен на живого, подобно ночной тьме для того, кто его лишился. К этой тьме примешивается тень умершего, она подавляет «я», высасывает его, грызет. Таким образом, скорбящий человек постепенно становится добычей угасшего взгляда, который пожирает его, засасывает все глубже, как страшная, темная бездна. Таким образом, ушедший пожирает выжившего (superstes), увлекая его за собою к теням (umbrae). Сент-Эвремон[139] говорил, что мир живых — не что иное, как другой ад, расположенный между землей и луной.

Теорема. Заброшенность живых никогда не бывает горше, чем скорбь теней.

Атеизм, в силу своего анетиологического и ателеологического характера[140], игнорирует психологию общественной жизни. Романы атеистов, с типичным для всех них отсутствием причинно-целевых связей, отрешают своих авторов от общества. Если города, божества, языки, массы, войны присущи социуму, то атеизм обречен индивидуализму; атеист — это маргинал, он всегда одинок, всегда беззащитен, всегда является жертвой, всегда сгорает на костре. Эта проблема обреченности атеистов и просвещенных людей возникла еще во времена таоизма, а затем буддизма, то есть за многие века до того, как религия Христа, родившаяся в Палестине, распространилась в Римской империи, повергла ее во тьму религиозного фанатизма безжалостно поглотила, как зверь свою добычу, не оставив от былого ни следа.

Отрешившись от войны, мы отрешаемся от городов, отрешаемся от Истории, отрешаемся от богов.

Так говорил Ювенал в своих «Сатирах» (II 149)[143].

Во второй половине дня 29 июня 1670 года погода стояла прекрасная. Пожалуй, было даже очень жарко. Генриэтта Английская, жившая в Сен-Клу, попросила стакан холодного цикория и вдруг почувствовала, что умирает. Оповестили Боссюэ, который находился там же. По крайней мере, он сидел в парке, в полотняном шезлонге, в тени, и читал. Госпоже де Лафайет поручили раздеть Генриэтту Английскую, чтобы обрядить ее в парадное платье, какое полагалось при кончине. Госпожа де Лафайет дотрагивается до тела своей подруги, обнимает ее, целует ей руку, одновременно бережно натягивая на нее платье. В это мгновение Генриэтта Английская произносит абсолютно инуитскую фразу, обращенную к госпоже де Лафайет. Эти слова были последними в ее жизни:

— Мой нос уже ушел.

Не стоит верить в чудесные изречения, которые Боссюэ приписал умирающей. Генриэтта сказала только одно: «Мне кажется, мой нос уже ушел». Инуит трогает свой нос, тянет за него, чтобы убедиться в том, что он жив. Инуиты тянут себя за нос или просят об этом других, желая доказать им, что они не превратились в духов, в призраков, в демонов. Желая доказать, что нос у них не отвалился, как это бывает с мертвецами, когда раскапывают их могилы.

Захлебываясь кровью, распростершись на больничной каталке, 27 января 1997 года, закинув голову и борясь с жестоким кровотечением, которое поднималось, точно прилив, из глубины легких и выплескивалось изо рта, я уже начинал умирать. Внезапно я почувствовал, что умирать — приятно. В умирании есть свой экстаз. Древние греки говорили об апатии ухода. Я и раньше встречал Жерома Эке[146] в катакомбах госпиталя Святого Антония, но по-настоящему мы увиделись только тогда, когда нас везли на каталках по коридору в один и тот же день, в один и тот же час. Мы, двое друзей, умирали одновременно. Говорят, бамбуки, принадлежащие к одному виду, цветут одновременно и умирают одновременно, даже если их вырастили на разных концах планеты.

В Жиронде недовольные мертвецы подсказывали живым, какое количество заупокойных служб им потребно для того, чтобы попасть в Рай, оставляя на стене кровавые отпечатки рук.

Они взывают к живым.

Душа жаждет не покоя в ином мире, но, скорее, пребывания в Силе.