— Дисциплина. Самообладание. Честность, — повторял он. — Храбрость. Честь. Верность.

Но все это исчезло в нем. Он ощущал только ее волосы на своей шее, ее распущенные локоны. Его поразило, что они были такие нежные; ведь он видел, как она их тогда расчесывала, укладывала шпильками. Он не смел двигаться. Если бы он пошевелился, то погрузил бы свои руки в ее волосы, распустил и зарылся бы в них лицом. Он прижал бы ее к себе, он умер бы, стоя на коленях, поглощенный этим сильным горячим потоком.

Она откинула голову, теснее прижавшись к нему.

«Не надо, — молил он мысленно, — ради бога, не надо».

Он поднял руки, почти не касаясь ее. Тело девушки казалось бархатным, доверчиво прислонялось к нему. Его же тело застыло и не отвечало ей. Только кровь его пульсировала.

— Помни об этом. Помни об этом, как об опасной слабости в себе! — звучало в его памяти.

Он сжал ее локоть и решительно отстранил от себя.

Она обернулась. Он ожидал… взрыва злости или негодования за то, что он не поддался ее очарованию. Но она оперлась о край стола и лучезарно ему улыбнулась, склонив голову, как котенок, растянувшийся на солнце, с открытой шеей, с волосами, рассыпавшимися по плечам. Освещенные светом из окна переливались ее каштановые волосы, играли красноватыми и золотистыми отблесками. Ее облик нарушал в нем годами прививаемое самообладание.

В то время, как он стоял, охваченный темной силой желания, она отбросила назад волосы и закрыла пробкой два последних баула.

— Полагаю, что мы можем… закончить это завтра, — сказала она прерывающимся голосом.

Минуту девушка глядела на ряды бутылок и кувшинов, затем засмеялась:

— В самом деле, боюсь, что мы сделали слишком много, не так ли;

Ее голос звучал невинно, но он не хотел этой невинности. Он хотел, чтобы она чувствовала то же, что и он, чтобы оказалась, как когда-то, на полу, рядом с ним. Чтобы ее улыбающийся рот был рядом с его губами, чтобы ее смех и ее тело, как тепло и атлас, ласкали его. Он хотел этого и проклинал себя, боясь оказаться грубым, спугнуть ее улыбку, страшась от мысли, что будет, если он даст себе волю.

Он взял салфетку и твердым жестом вытер руки, стараясь стереть все липкое:

— Простите меня, — сказал он, поклонившись и не глядя на нее.

Бросил тряпку на стол, схватил шляпу и шагнул за дверь, вдохнув чистый, холодный воздух и аромат самшита. Но все еще не мог не замечать запаха бренди на своих руках.

Мистер Джерард не последовал за Кэй. Он не мог этого сделать сейчас. Он не хотел, чтобы его видел кто-либо; ни Кэй, ни ее родители — никто из тех, кто так много значил для него, не должен его видеть.

Когда Леда проснулась, у нее сильно болела голова. И вообще ей было нехорошо, наплывало воспоминание, которое она хотела отогнать, забыть совсем.

Девушка перевернулась и глубже зарылась в подушку, услышав слабый стук в дверь. Но горничная все же вошла, прошептав:

— Мисс, извините меня. Я знаю, что еще рано, но мы не можем решить, что делать, а мистер Джерард сказал, чтобы вы спустились, мисс.

Мистер Джерард. Воспоминание, от которого она хотела избавиться, ясно возникло перед ней.

Она застонала, чувствуя себя отвратительно.

— Я не могу, — пробормотала она, — боюсь, что я заболела.

— О, мисс, я так сожалею, но мистер Джерард сказал, в каком бы вы ни были состоянии, вы должны сойти вниз. Он сказал, что для вас приготовлен чай.

Чай — это хорошо. Но увидеть мистера Джерарда, собраться с духом, унять волнение, предстать перед ним спокойной — это невозможно.

Горничная, казалось, сочла, что это не только возможно, но и необходимо. Всячески помогая и шепотом торопя, она заставила Леду встать и одеться. Запах вишневого бренди, исходящий от фартука, который Леда носила накануне, едва не разрушил все ее усилия, но горничная подала свежую юбку и блузку с белой вышивкой у высокого воротника.

С волосами, поднятыми вверх на французский манер, Леда спустилась по витой лестнице с балкона, который окружал центральный холл Вестпарка. Огромные деревья росли внутри дома, напоминая тропики при свете раннего утра, идущего от дождевых облаков на небе. Все это была затея отца леди Тэсс — биолога. Годами семья здесь не жила, а дом, беседки, сады и ягуары Вестпарка были под наблюдением некоего мистера Сидни, проворного пожилого джентльмена, который мог моментально назвать любое южное растение, что он делал часто, даже если его и не спрашивали.

Леда опиралась на перила, чтобы удержаться. Никто из членов семьи или гостей еще не встал, но лакей в ливрее ожидал ее у лестницы и сопроводил в небольшую гостиную. На пороге она едва справилась с каким-то внутренним сопротивлением, но лакей уже открывал высокую лакированную дверь с позолотой и медными украшениями.

В Вестпарке не было ни газа, ни электричества. Все освещалось свечами и масляными лампами. В смутном свете дождливого утра стеклянная лампа возле окна бросала красноватый отблеск на ковер — один освещенный угол в раннем сумраке. Здесь стоял мистер Джерард, опираясь рукой на край камина. Слабый огонь, недавно зажженный, уносил белый дым в каминную трубу.

Леда плотнее закуталась в свою тяжелую шаль. Она взглянула в смущении на женщину с суровым лицом, которая в полумраке поднялась со стула, одетая в синий морской плащ, под которым был виден красный фирменный китель. Золотая эмблема и одна красная ленточка украшала ее форменную шляпу.

— Мисс Этуаль? — она протянула руку. Ее голос был, слава богу, мягким. — Я капитан Петерсон, Армия Спасения.

— Доброе утро, — Леда тоже старалась говорить приветливо. Она пожала ей руку, испытав при этом приступ боли. Даже дышать ей было больно в этой ситуации.

— Я еду на собрание в Портсмут. Проезжая поблизости, я посчитала, что было бы лучше всего, если бы я привезла ребенка сразу к вам.

Леда заморгала в недоумении… Капитан Петерсон подняла руку по направлению к самой темной части комнаты. Леда впервые заметила большую корзину, поставленную на стол. Она оглянулась на офицера Армии Спасения, ее губы задрожали:

— Ребенок?

— Да, ребенок, которого вы оставили у Памми Ход-кинс.

В спокойном голосе появилась стальная нотка.

— Памми? — Леда взглянула на корзинку, а офицер и мистер Джерард смотрели на нее холодными глазами. — Но это не мой ребенок! — выдохнула она.

— Мисс Этуаль, я обращаюсь к вашему возвышенному материнскому инстинкту. — В корзине зашуршало. Капитан Петевсон посмотрела на нее и понизила голос до напряженного шепота. — Нас информировала мисс Ходкинс, что она получила от вас деньги, чтобы содержать ребенка. Она присутствовала при его рождении, как я понимаю? Мы запросили копию полицейского документа, который свидетельствует обо всех подробностях. — Она достала сложенную бумагу из-под плаща и протянула ее Леде. В ней, с печатью и фамилией клерка, был изложен факт рождения в станционном доме мальчика мисс Леды Этуаль, жительницы пансионата миссис Докинс на Джекобс Айленд, что удостоверяется миссис Фаллертон-Смит из Женской санитарной ассоциации и миссис Лейтон, акушеркой. Сержант Мак-Дональд и инспектор Руби подтверждают вышеупомянутую запись.

— Это ошибка! — громко запротестовала Леда. — Я была свидетельницей, конечно, но это не мой ребенок, а ребенок Памми. Сержант Мак-Дональд подтвердил неверно. Все перепутано здесь. Капитан Петерсон, поверьте, что этот ребенок не мой!

Женщина-офицер не стала спорить, но в упор смотрела на Леду, как будто она могла бы установить истину.

Леда приложила руку к своей раскалывающейся голове.

— Сама дата, — она старалась, чтобы голос ее не дрожал. — Вам не нужны мои слова. Мистер Джерард, посмотрите на дату этого свидетельства. Это тот самый день когда королева Гавайев и японская группа посетили ателье мадам Элизы, разве не так? Вы должны понять, что это невозможно!