перебирал. Разве так он держал выпивку в тридцать девятом, в Берлине, когда оказывался в увольнении, а в воздухе пахло лебедой, и со всех сторон звучал голос фюрера, и, казалось, отовсюду на тебя был устремлен этот дьявольский, повелевающий взгляд… МАЛЬЧИШКА… ПРОКЛЯТЫЙ МАЛЬЧИШКА!

– Это все… – начал он и вздрогнул от звуков собственного голоса в пустой комнате. Вот так же вслух он разговаривал в последние недели в Патэне, когда мир рушился на глазах и на Востоке с каждым днем, а потом и с каждым часом все нарастал русский гром. В те дни разговаривать вслух было делом естественным. В результате стресса люди и не такое вытворяют… – Это все результат стресса, – произнес он вслух. Он произнес это по-немецки. Он не говорил по-немецки много-много лет, и сейчас родной язык согрел его и размягчил. Так успокаивает колыбельная в нежных сумерках.

– Да, стресса, – повторил он. – Из-за мальчишки. Но давай начистоту. Не врать же самому себе в три часа ночи. Разве тебе так уж неприятно вспоминать прошлое? Вначале ты боялся, что мальчишка просто не может или не сможет сохранить это в тайне. Проговорится своему дружку, тот – своему, и так далее. Но если он столько молчал, будет молчать и дальше. А то заберут меня, и останется он без своей… живой истории. А кто я для него? Живая история.

Он умолк, но мысли продолжали вертеться. Одиночество… кто бы знал, как он погибал от одиночества. Даже подумывал о самоубийстве. Сколько можно быть затворником? Единственные голоса – по радио. Единственные лица – в забегаловке напротив. Он старый человек, и хотя он боялся умереть, еще больше он боялся жить, жить в полном одиночестве. У него было плохо с глазами – то чашку перевернет, то обо что- нибудь ударится. Он жил в страхе, что, если случится что-то серьезное, он не доползет до телефона. А если доползет и за ним приедут, какой-нибудь дотошный врач найдет изъяны в фальшивой истории болезни мистера Денкера, и таким образом докопаются до его настоящего прошлого.

С появлением мальчишки все эти страхи как бы отступили. При нем он безбоязненно вспоминал былое, вспоминал до немыслимых подробностей. Имена, эпизоды, даже какая была погода. Он вспомнил рядового Хенрайда, который залег со своим ручным пулеметом в северо-восточном бастионе. У Хенрайда был на лбу жировик, и многие звали его Циклопом. Он вспомнил Кесселя, носившего при себе карточку своей девушки. Она сфотографировалась на тахте, голая, с закинутыми за голову руками, и Кессель, не бесплатно, разрешал сослуживцам ее рассматривать. Он вспомнил имена врачей, проводивших эксперименты… Имена, имена…

Обо всем этом он рассказывал, вероятно, так, как рассказывают старые люди, с той только разницей, что стариков обычно слушают вполуха, неохотно, а то и с откровенным раздражением, его же готовы были слушать часами.

Так неужели это не стоит нескольких ночных кошмаров?

Он раздавил сигарету, с минуту полежал, глядя в потолок, а затем свесил ноги с кровати. Хороша парочка, подумал он, ничего не скажешь… то ли подкармливаем друг друга, то ли пьем друг у друга кровь. Если ему, Дюссандеру, по ночам бывает несладко, каково, интересно, мальчику? Ему-то как, спится? Вряд ли. За последнее время он явно похудел и осунулся. Дюссандер подошел к стенному шкафу, сдвинул все вешалки вправо и вытащил откуда-то из глубины свой «театральный костюм». Форма повисла, как подбитая черная птица. Он коснулся ее свободной рукой. Коснулся… погладил.

Прошло немало времени, прежде чем он снял ее с вешалки. Он одевался медленно, не глядя на себя в зеркало, пока не застегнулся на все пуговицы (опять эта дурацкая молния на брюках) и не защелкнул ременную пряжку. Только после этого он оглядел всего себя в зеркале и одобрительно кивнул.

Он снова лег и выкурил сигарету. Вдруг его потянуло в сон. Он выключил ночник. Неужели все так просто? Он не мог поверить, однако не прошло и пяти минут, как он спал, и в этот раз ему ничего не снилось.

Февраль 1975 После обеда Дик Боуден угощал коньяком – отвратительным, на взгляд Дюссандера. Разумеется, он не только не подал виду, но и всячески его расхваливал. Мальчику поставили шоколадный напиток. За обедом Тодд двух слов не сказал. Может быть, волновался? Похоже, что так.

Дюссандер сразу очаровал Боуденов. Тодд, чтобы раз и навсегда узаконить ежедневные «читки», внушил родителям, что у мистера Денкера очень слабое зрение, значительно слабее, чем это было на самом деле (тоже мне, добровольная собака-поводырь, усмехнулся про себя старик), Дюссандер старался все время об этом помнить и, кажется, ни разу не сплоховал.

Он надел свой лучший костюм. Было сыро, но артрит вел себя на редкость миролюбиво – так, легкая боль. По непонятной причине мальчик просил его не брать зонтик, но он настоял на своем. В общем, вечер удался. Даже плохой коньяк не мог его испортить. Что там ни говори, а Дюссандер лет десять не выбирался в гости.

За обедом он говорил о немецких писателях, о послевоенном восстановлении Германии, о своей работе на заводе «Эссен Мотор». Дик Боуден задал ему несколько толковых вопросов и как будто остался доволен услышанным. Моника Боуден выразила удивление тем, что он так поздно решился переехать в Америку, и Дюссандер, близоруко щурясь, поведал о смерти своей жены. Моника была само сочувствие.

И вот, они попивали отвратительный коньяк, когда Дик Боуден вдруг сказал:

– Может быть, я вторгаюсь в личное, тогда, мистер Денкер, пожалуйста, не отвечайте… но что, хотелось бы знать, вы делали во время войны? Мальчик напрягся – впрочем, едва заметно.

Дюссандер улыбнулся и начал нашаривать на столе сигареты. Он их отлично видел, но важно было сыграть без единой ошибки. Моника подала ему пачку.

– Спасибо, дорогая. Вы замечательная хозяйка. Моя покойная жена и та могла бы вам позавидовать.

Польщенная Моника рассыпалась в благодарностях. Тодд глядел на нее волчонком.

– Нет, не вторгаетесь, – обратился Дюссандер к Боудену-старшему, закуривая. – С сорок третьего я, по возрасту, находился в резерве. В конце войны стали появляться надписи на стенах… кто-то высказывался по поводу Третьего рейха и его сумасшедших создателей. В частности, одного – главного – сумасшедшего. – Спичка догорела. Лицо Дюссандера было почти торжественным. – Многие испытали облегчение, видя, как все оборачивается против Гитлера. Огромное облегчение. – Тут он обезоруживающе улыбнулся. Следующую фразу он адресовал непосредственно Дику Боудену – как мужчина мужчине. – Хотя никто, сами понимаете, не афишировал своих чувств.

– Ну еще бы, – со знанием дела сказал Боуден-старший.

– Да, не афишировал, – печально повторил Дюссандер. – Помню, как-то мы своей компанией, четверо или пятеро близких друзей, сидели в кабачке после работы. Тогда уже случались перебои со шнапсом и даже пивом, но в тот вечер было и то и другое. Наша дружба прошла испытание временем. И все же когда