вместе с табелем в конверт и снова скрестил руки на груди. Никогда еще предчувствие катастрофы не говорило в нем так остро, и, несмотря на это, он отказывался признать, что это конец. Год назад, когда Тодд ворвался в его жизнь, он мог бы, наверное, признать это, год назад он был готов к катастрофе. Сейчас он не был к ней готов, и тем не менее проклятый мальчишка, судя по всему, устроит ему катастрофу.

– Кто этот Эдвард Фрэнч? Ваш директор?

– Кто, Калоша Эд? Какой он директор – классный наставник.

Своим прозвищем Эдвард Фрэнч был обязан привычке надевать в слякоть калоши. Еще он взял себе за правило появляться в школе исключительно в кедах, а их в его распоряжении было пять пар, от небесно- голубых до ядовито-желтых. Подобный демократизм, по его разумению, должен был расположить в его пользу добрую сотню учеников двенадцати-четырнадцати лет, которых он в поте лица своего наставлял на путь истинный.

– Школьный наставник? Это чем же он занимается?

– А то вы не поняли. – Тодд готов был сорваться в любую секунду. – Писульку-то его прочли! – Кружа по кухне, он метал в Дюссандера уничтожающие взгляды. – Так вот, я не допущу этой лажи. Не допущу, слышите! Ни в какую летнюю школу я не пойду. Летом родители улетают на Гавайи, и они берут меня с собой. – Он вдруг показал пальцем на конверт, лежавший на столе. – Знаете, что будет, если отец увидит его?

Дюссандер покачал головой.

– Он из меня все вытрясет. Все! Он поймет, что это все – вы! Больше не на кого подумать. Он меня так обработает, что я все выложу за милую душу. И тогда… тогда… я в дерьме. – Он уставился на Дюссандера ненавидящим взором. – Они начнут следить за мной. Или, еще хуже, потащат к врачу. А что, запросто! Но я не собираюсь сидеть в дерьме! И фиг я им пойду в эту долбаную летнюю школу!

– Если не в колонию, – сказал Дюссандер. Он сказал это вполголоса.

Тодд остановился как вкопанный. Лицо окаменело. И без того бледный, он стал просто белый. Казалось, он потерял дар речи.

– Что?.. Что вы сказали?

– Мой мальчик, – Дюссандер, похоже, сумел вооружиться терпением, – вот уже пять минут ты здесь рвешь и мечешь, а из-за чего? Из-за того, что ТЫ попал в БЕДУ. Тебя могут вывести на чистую воду. ТЕБЕ грозят неприятности. – Видя, с каким вниманием – наконец-то – его слушают, Дюссандер, собираясь с мыслями, сделал несколько глотков. – Это крайне опасный подход, мой мальчик. И для тебя, и для меня. Ты бы подумал, чем это грозит МНЕ. Сколько переживаний из-за какого-то табеля. Целая трагедия. Вот что такое твой табель. – Одним движением желтоватого пальца он сбросил конверт на пол. – А для меня это вопрос жизни.

Тодд молчал. Уставился на Дюссандера своими побелевшими полубезумными зрачками и молчал.

– Израильтян не смутит тот факт, что мне семьдесят шесть лет. У них, как ты знаешь, смертная казнь пока не вышла из моды, особенно охотно о ней вспоминают, когда речь заходит о бывшем нацисте в концлагере.

– Вы американский подданный, – возразил Тодд. – Америка вас не выдаст. Я сам читал, что если…

– Читал! Ты бы лучше внимательно слушал. Я не являюсь американским подданным. Мои документы оформляла «Коза Ностра». Я буду депортирован, и где бы ни приземлился самолет, у трапа меня будут поджидать агенты «Моссада».

– Вот и пусть они вас повесят, – пробормотал Тодд, сжимая кулаки. – Кретин, зачем я только с вами связался!

– Справедливо, – усмехнулся Дюссандер. – Но ты связался, и от этого никуда не уйти. Надо исходить из настоящего, мой мальчик, а не из всяких там «если бы да кабы». Пойми, мы повязаны одной веревочкой. Если ты вздумаешь, как говорится, заложить меня, можешь не сомневаться, я заложу тебя. Патан – это семьсот тысяч погибших. В глазах мирового сообщества я преступник, чудовище… мясник, по выражению ваших борзописцев. А ты, дружок, мой пособник. Ты знал, кто я и по каким документам здесь живу, и не донес на меня властям. Так что, если меня схватят, весь мир узнает о тебе. Когда репортеры начнут тыкать мне в лицо микрофоны, я буду снова и снова повторять твое имя: «Тодд Боуден… да, вы правильно записали… Давно ли? Почти год. Он выпытывал у меня все подробности… лишь бы была чернуха… Да, это его выражение: „Была бы чернуха“…»

Тодд, казалось, перестал дышать. Кожа сделалась прозрачной. Дюссандер улыбнулся. Отхлебнул виски.

– Скорее всего тебя ждет тюрьма. Возможно, это будет называться иначе – исправительное учреждение или центр по коррекции самосознания… в общем, что-нибудь обтекаемое, вроде твоего «Прогресса в учебной четверти»… – при этих словах рот у него скривился в усмешке, – но как бы это место ни называлось, окна там будут в клеточку.

Тодд облизнул губы.

– Я скажу, что вы все врете. Что я только что узнал. Они поверят мне, а не вам. Можете не сомневаться.

Его возражения встречала все та же ироническая усмешка.

– Кто-то, кажется, сказал, что отец из него все вытрясет.

Тодд заговорил, медленно подбирая слова, как бывает, когда мысли формулируются на ходу.

– Может, не вытрясет. Может, я сразу и не расколюсь. Это же не окно разбить.

Дюссандер внутренне содрогнулся. То-то и оно: с учетом того, что поставлено на карту, мальчишка-то, пожалуй, сумеет переубедить отца. Да и какой отец перед лицом такого кошмара не даст себя переубедить?

– Ну, допустим. А книги, которые ты читал несчастному слепому мистеру Денкеру? Глаза у меня, конечно, уже не те, но в очках я пока разбираю печатный текст. И легко докажу это.

– Я скажу, что вы меня обманули!