отравлены.
Они верят в свою исключительность и в свое право распоряжаться другими странами и повелевать другими народами, они действительно верят в свое право сделать фашистским и двадцатый век и многие последующие века. Они практичны и изобретательны, эти о д у р м а н е н н ы е люди.
Думаю о Лукке и спрашиваю сам себя: насколько глубоки в нем его убеждения? Говорит ли он все это потому, что так принято говорить, или потому, что сам верит?.. Что хуже — не знаю.
Какие черты характера и взгляды развились бы в Лукке, живи он в ином обществе с иными законами и иными стимулами? Стимуляция среды — всесильная вещь. Она может воспитать в человеке эгоизм и жестокость... Но может и коллективизм, товарищество, способность и готовность отдать что-то от себя другому... Меня с детства учили любить свою родину, ее прошлое, ее культуру так, чтобы не оскорблять и не принижать этой любовью национальные чувства других народов. Лукка учили и учат любить Германию и смотреть свысока на другие народы и страны.
Он считает, что формирование личности идет по законам, неподвластным нашему разуму, что в каждом из нас испокон веков заложены агрессивность и преданность племени и что попытки заглушить в человеке эти качества приведут лишь к вырождению нации, что любая нация, осознавшая свою силу, должна доказать ее.
Они начали доказывать. Где продолжатся эти доказательства? Где и когда завершатся?
Лукк подводит меня к карте — во всю стену, — показывает города и рассказывает, какие новые заводы, фабрики и электростанции построены. Он словно бы подчеркивает доверие ко мне. Но еще, мне кажется, он хочет убедить себя в том, что мне можно доверять.
— Вы должны знать, у нас такие самолеты и танки, каких нет ни у кого в мире. Лучшие умы создавали их. Германия всегда славилась великими умами. Но эти умы никогда раньше не служили так одной цели. Мы не кичились. Мы любили скромно делать свое дело и говорили себе: пусть другие судят о том, что нам по плечу. Мы помнили Мольтке и его прекрасные слова: «Казаться меньше, быть больше». Увы, как бы мы ни старались «казаться меньше» — это нам теперь не удается. Мир знает, на что мы оказались способны.
Мне предстоит встреча с незнакомцем у Марианской колонны. Он будет подходить к ней и думать, не привел ли я за собой хвост. Он знает, что я делаю все это первый раз в жизни. Он убежден, что у меня нет опыта, и я могу одним неосторожным жестом или словом навлечь на себя подозрение. Он не имеет права оборачиваться, но он должен видеть всю улицу и всю площадь, к которой подходит. Он обязан быть собран и изображать человека, у которого спокойно и легко на душе, который не знает, как убить время. Он первый подойдет ко мне. Это пока единственный мой командир, единственная ниточка, связывающая меня с Родиной, потому что те письма, которые я пишу домой «папе», не имеют никакого второго значения, не имеют шифра.
Мне кажется, этот способ встречи не слишком удачен. А что, если бы меня пригласили куда-нибудь (Аннемари сказала несколько дней назад, что сводит меня в картинную галерею, что с этого надо начинать знакомство с Мюнхеном, а не с кино и не с пивной, куда мы уже раза три наведывались с ее братом). Лукк считает меня человеком абсолютно свободным, а потому назначает свидания с учетом своего времени... Пока я все время говорил «да» и вежливо благодарил. А если Аннемари предложит отправиться в галерею? Как поступить? Сослаться... на что сослаться? На то, что нездоровится? Но мои розовые щеки — я не знаю, почему они у меня вдруг стали розовыми, как у типичного баварца, может быть, воздух такой, а может быть, это свойство местного пива, — мои розовые щеки разве не выдадут меня? Сказать, что занят... но чем?
У меня есть запасной срок, я могу явиться в тот же час к той же колонне не шестнадцатого, а двадцать второго. И меня будут ждать. Но что это за шесть дней будут у незнакомого моего товарища?.. Что он будет думать, предполагать, чего опасаться?
Кстати, а где гарантия, что и двадцать второго я буду свободен в этот строго определенный час? Почему, согласившись на такую встречу, я действовал как аккуратный исполнитель, почему не дал себе труда представить, как это будет все на самом деле, какие малозначительные обстоятельства могут вдруг помешать? Правда, я храню в памяти телефонный номер. Но имею право звонить лишь в случае экстренной надобности. Надо спросить: «Библиотека?» Мне ответят: «Библиотека имеет другой телефон». — «Простите, но справочная дала именно этот телефон». — «Там сидит, видимо, рассеянная девушка». — «Тысяча извинений». И только после этого предварительного переговора я могу позвонить второй раз через десять минут. Буду знать, что мой сигнал принят и передан кому надо. Что этот самый господин дает согласие на связь. Что он будет готов прийти ко мне на помощь. Мне надо только позвонить теперь из другого телефона по второму номеру. Если же звонить нельзя, мне вместо слов «Там сидит, видимо, рассеянная девушка», скажут: «Справочная ошиблась». И все. Больше звонить нельзя.
Хочу надеяться, что не придется прибегать к звонкам.
Надо хорошо выспаться, встать отдохнувшим и свежим.
Моя комната на втором этаже. К ней ведет винтовая лестница от главного входа, но можно попасть ко мне и со двора, пройдя через застекленный коридор, который служит кухней, и еще через столовую. Дядина спальня подо мной. Засыпает он поздно. Думает, что я давно сплю. А я слышу, как возится на кухне экономка тетушка Урсула, существо бессловесное, кажется никогда не знавшее мужской ласки, а потому одинаково подозрительно относящееся ко всем мужчинам.
Давно выключил свет. Лежу, стараюсь представить, какой будет завтрашняя встреча. Теперь главное — заснуть. Заснуть спокойно, отбросив все мысли, а утром встать, сделать зарядку — бег на цыпочках, чтобы не разбудить поздно просыпающегося дядю. Главное — заснуть.
Заснул в четвертом часу. Потому что в полночь передали по радио сообщение о предстоящей капитуляции Франции и о том, что акт будет подписан 22 июня 1940 года. Куда направит теперь свои войска Гитлер? Что будет с Англией?
Без пяти час я был у Марианской колонны. Шел мелкий неприятный дождь. В такую погоду человека может выгнать на улицу только крайняя необходимость. Попрощался с дядей, сказав, что хочу зайти в библиотеку, сел в пустой автобус, делающий разворот на площади, и вышел недалеко от колонны.
Площадь была пустынной. Без двух минут час я начал пересекать площадь, бросая взгляды на редких прохожих. В час ровно проходил мимо колонны, держа газету трубочкой в левой руке. Замедлил шаг. Посмотрел по сторонам и побрел дальше. Больше уже не оглядывался. Мои часы были поставлены точно по радио. Ошибки быть не могло. Тот, кто должен был прийти, не пришел. Я обошел площадь кругом, время от времени поглядывая в сторону колонны.
Потянулись тягучие, блеклые дни. Я что-то читал, с кем-то разговаривал, куда-то ходил и что-то смотрел. Но все это, в том числе картинная галерея, куда повела меня семнадцатого Аннемари, оставило в памяти едва заметный след.
Я боялся еще недавно, что заставлю ЕГО терзаться неизвестностью, если что-нибудь помешает мне явиться к колонне в срок. А вышло наоборот. Значит, я был плохо подготовлен, не предполагал, что приму так близко к сердцу первую неудачу.
— Ты занят чем-то своим? — простосердечно спросила Аннемари, когда заметила, что я рассеянно слушаю экскурсовода. Экскурсовода я запомнил по его матерчатым коричневым туфлям. Это был кривоногий молодой человек с длинными черными усами, он что-то рассказывал о модернистах, а мне слышалось: «ж- жж-жжж-гу-гуу-гуууу...» Заставлял себя прислушиваться, ловил отдельные слова, но эти выхваченные слова упрямо не хотели складываться в фразы.
— Я ничем не занят, дорогая Аннемари, я только думаю о том, какое это прекрасное собрание, и еще о том, что я был беднее до того часа, пока не переступил порога этого музея... А еще я думаю о том, что ты...
— Продолжай, продолжай, то-ва-ришш Франц, мне интересно знать, что наш боль-ше-вик думает о германской фрейлейн...
— Я думаю, что она настоящий друг, что она не жалеет времени, чтобы просветить одного...
— Ну, все понятно, теперь помолчим и послушаем гида.
Гид, шлепая музейными матерчатыми туфлями, переходил к фламандским мастерам. На них ушло пятнадцать из тех тысяч минут, что осталось прожить до двадцать второго.
Двадцать второго ОН не пришел тоже».
