Незадолго до расставания Вероника и Евграф возвращались в школу с рынка.

Шли окольным путем, берегом, мимо арбузных бахчей, прижимавшихся к самой границе прибоя.

День был пасмурный. Далеко-далеко за тучами смутно угадывался солнечный диск.

Капал странный, не по-бакински флегматичный и скучный дождь, будто какой-то невидимый скаредный хранитель небесных запасов влаги по счету отпускал капли и пуще всего боялся ошибиться. Пробивая маленькими пульками дырки в прибрежном песке, капли делали его похожим на пемзу.

Евграф нес зембиль — большую плетеную соломенную полусумку-полукорзину. Предстоял прощальный ужин.

— Дай человеку понести немного, — попросила Вероника, сделав легкую попытку отобрать сумку.

— Между прочим, ходить на базар и делать покупки на Востоке всегда было мужским делом. Интересно, что бы вы там разглядели из-за чадры.

— Не беспокойтесь, как-нибудь разглядели бы, — в тон отвечала Вероника. — Кроме того, если мне не изменяет память, мужчины на Востоке редко отказывали дамам в праве донести покупки до дому. Так что, раз вам столь дороги традиции, прошу...

— Ошибаешься, не ту литературу читала.

Оба почему-то замедлили шаг.

Вероника сняла легкие парусиновые туфли и, связав бантиком шнурки, закинула за плечи. Ей доставляло удовольствие идти босиком по влажному песку.

Море казалось застывшим. И тучи над морем тоже.

— Да-а-ай понести корзину. Прошу тебя... Устал небось... Ну прошу тебя.. Или понесем вдвоем. — Не дождавшись согласия, Вероника обхватила пальцы Евграфа.

«Это не я, это она выбрала дорогу. Знала, что в такой день на берегу никого не будет. Рада дождю. Сняла туфли. У нее красивые ноги».

Они шли, стараясь не поднимать глаз. Так было легче — идти, смотреть под ноги и не поднимать глаз. Они приближались к большому зонту, сиротливо возвышавшемуся над пляжем.

Вероника вспомнила, каким взглядом проводил их старик, работавший на огороде, когда они свернули к берегу. Немало пожил, немало повидал, должно быть. Догадывается, почему идут к морю в такую погоду мужчина и женщина. Принял за дачников. Встретились, полюбили друг друга и разъехались — пламенный привет до следующего сезона, а может быть, навсегда. «Старик, какое мне дело до тебя? Сейчас я о тебе забуду, и ты исчезнешь, исчезнешь, вообще перестанешь существовать! Какое мне дело до всего мира? До всего-всего? Рядом Евграф. Умный, добрый и робкий. Как поступил бы на его месте Пантелеев? Я знаю, он тоже любит меня. Но почему, когда он дотрагивается до моей руки, я ничего не чувствую, будто одной своей рукой провела по другой? А Евграф... он слишком безупречен и боится обидеть меня. Скоро уедет. Куда и надолго ли? И увидимся ли еще? А если нет?»

Они дошли до тента, опустили на песок корзину и сели на деревянную скамейку, шестигранником охватывавшую столб.

— Дождь перестает, — Евграф вопросительно посмотрел на Веронику. Она продолжала сидеть, закрыв глаза. Полуоткинула назад голову, оставляя на столбе мокрый след от волос.

«А что если... Что если мне поступить иначе? Погладить ее мокрые волосы. Взять за руку. Поцеловать. Да, сейчас я поцелую ее. И все сразу пойму. Как ответит, как посмотрит? А вдруг обидится, что тогда?»

Услышал шепот:

— Давай посидим еще немного, Граня! Тучи расходятся, скоро солнышко выглянет. Хорошо-то как, Граня!

— Мне будет трудно без тебя.

— А мне без тебя... Мне будет плохо без тебя, Граня. Не могу подумать, как будет плохо, родной.

Это последнее, нечаянно вырвавшееся слово «родной» долго стояло и в его и в ее ушах.

— Не знаешь, как часто буду вспоминать о тебе. И как часто видеть во снах.

— Не знаю, не знаю... Ты хоть раз видел меня во сне?

— Сколько раз.

Он положил горячую руку на ее влажное плечо. Вероника сидела замерев, не открывая глаз.

И вдруг из-за камышей, клином врезавшихся в берег, как наказание и как избавление, донеслась песня. К ним приближалась веселая компания, должно быть из соседнего дома отдыха. Подвыпивший самоуверенный тенор-самоучка пел на цыганский манер:

Вероника торопливо и нервно, стараясь скрыть смущение, завязывала шнурки на туфлях, на одном из шнурков не было наконечника, Веронике никак не удавалось вдеть его в петлю.

— Позвольте, сударыня, помочь вам, — Евграф попробовал улыбнуться, улыбка получилась деланная.

— Ничего, ничего... я сама, одну минуту.

Вероника только теперь почувствовала, как продрогла. От дождя и ожидания. Повела плечами. Взглядом поблагодарила Евграфа, накинувшего на нее спортивную куртку.

Шли быстрым шагом, будто движимые одним желанием — уйти поскорее от нелепого зонта.

Когда вдали показался знакомый шпиль, Евграф сказал:

— Я люблю тебя. И потому, что очень люблю...

— Не надо, не говори ничего. Я буду ждать тебя. Год, два, пять, сколько надо будет, столько и буду ждать.

Евграф заочно знакомился с баварской столицей. Через десять дней он мог с закрытыми глазами совершить по карте путешествие от Марианской колонны из красного мрамора в самом центре города к любому из мостов через Изер, а от статуи Максимилиана Второго — к картинной галерее. Просматривая старые и новые справочники, натолкнулся в словаре Брокгауза и Эфрона на такие строки: жителей в 1894 г. — 390 000, из них 9269 военных; подумал: хорошее было время для людей его профессии; если бы и сейчас справочники сообщали (с энциклопедической, разумеется, точностью), где, в каких городах, у каких границ, какие дислоцированы войска, тогда необходимость в его вояже, возможно, отпала бы. Наивное и святое было время: один из сорока жителей — военный.

Сколько в Германии под ружьем сейчас — в гарнизонах чехословацких и польских городов, на военных кораблях, взявших курс к скандинавским берегам? Несколько дней назад, 9 апреля 1940 года, без